Я понимаю суть этого символа — жизнь гасит свои свечи, свой огонь. Но пока я разгадываю этот символ, сердце мое отключено и мимо проходит трагедия — смерть художника, просто смерть человека. Она не случилась, не произошла…
В „Ивановом детстве“ Тарковского есть незабываемый для меня кадр — лошадь жует яблоки. Да, это символический кадр. Но он родился не от желания удивить, загадать загадку. А от огромного чувства сострадания к ужасу, который претерпел народ. Он, этот кадр, не выдуман, а естественно вышел, родился из судьбы мальчика, лишенного детства, естественности жизни.
Я ужаснулся правде, какая она страшная, объемная. Это как у Чехова — голодная кошка ест огурцы.
Мне и в литературе не нравится изящно-самоценный образ, настораживает красивость…»
Из первоначального варианта:
«Я как литератор очень чувствую эти скорости. Как схватить этот людской муравейник, подтащить его к рассказу? Мне так и кажется, что читатель вот-вот бросит книгу. Потому что ему некогда, потому что он спешит. Хотя, наверно, нет в мире другого такого читающего народа, как русский — читают повсюду, в троллейбусе, в очереди, даже на эскалаторе, даже выходя из вагонов метро. Бешеные ритмы! Время тихих вечеров у камина безвозвратно прошло. Теперь не дойдешь со своими пудовыми описаниями — их некогда будет прочитать.
Отказ ли это от богатств слова, от возможностей слова? Нет, слово и его возможности остаются со мной. Разве не мастер слова Хемингуэй? Или наш Катаев, Пильняк, Бабель, литераторы 30-х годов? Мне вообще кажется, что наша литература в своей тенденции к описательности несколько сдала свои позиции, завоеванные в 20—30-е годы. Та литература как раз представляется мне куда более современной, отвечающей нашим нынешним потребностям.
Телевизор, транзистор, то же кино — для книги остается очень мало места. Время раскололось, поломалось. Читатель не прочтет про обыкновенный закат — бросит. В кино, конечно, не совсем то, человек заплатил за билет, да и неудобно на виду у всех выходить из зала. Но это слабое утешение. Молва о фильме распространяется мгновенно, и на неинтересную картину просто не пойдут.
Перед художником во весь рост встает проблема экономии не просто времени, но энергии, читательской и зрительской.
В свое время Михаил Ильич Ромм, у которого я учился, ориентировал нас на такую экономию, на лаконизм, на емкую, образную деталь, на точное место этой детали в строе фильма. Он читал нам Пушкина, показывал, как точно он находит место укрупнению. Учил тому, что и литературе и кино необходим лаконизм.
На первый взгляд, мой собственный пример — тот, который я приводил выше, из „Странных людей“, монолог Броньки на 25 минут — как будто противоречит моим высказываниям. Но ведь в эти двадцать пять минут вместилась вся судьба человека, так что мне не кажется этот монолог растянутым.
Лаконизм же диктуется художнику самой жизнью, которая сегодня до отказа нафарширована сведениями, информацией, новостями.
Поэтому мне лично кажется, что тенденция искусства и кинематографа, в частности, — к простоте. Не к усложненности. Об этом же свидетельствует широчайшее распространение хроники, документа, документального кинематографа. Мне кажется, самый простой эпизод, случай, встреча могут стать предметом искусства, и чем проще этот эпизод, случай, тем лучше, тем больше простор для художника»
«КНИГИ ВЫСТРАИВАЮТ ЦЕЛЫЕ СУДЬБЫ»
Написано весной 1973 года. Опубликовано в «Комсомольской правде» в виде беседы В. М. Шукшина с корреспондентом газеты Ю. Смелковым под заголовком «Судьбу выстраивает книга…». Предварительно Ю. Смелков прислал вопросы, на которые В. М. Шукшин подготовил ответы. Ответы печатаются по рукописи. Озаглавлено составителем по одной из строчек текста.
«Ах,
Для отношения В. М. Шукшина к старшим товарищам-литераторам характерен его отзыв о критике А. Н. Макарове, рецензировавшем для издательства «Советский писатель» рукопись книги Шукшина «Там, вдали» (книга вышла в 1968 году). Рецензию Шукшин прочел, когда Макарова уже не было в живых, и откликнулся на нее: