Нулевая долгота

Иван уже решает возвращаться, но все равно тревожно: а вдруг таится? Вот беда-то грянет! Дай-ка предупрежу шофера. Выходит на улицу: и корявая дорога, и избы, и «Волга» с газиком покрыты мертвенным светом, текущим с небес. В «Волге» уютно урчит мотор, из выхлопной трубы вьется дымок. «Надо же, и не надоело ждать!» — с неприязнью думает о неуклюжем шофере. Заглянул внутрь: тот удобно полулежит на откинутом сиденье, накрыв лицо шляпой, — спит. Иван не стал его будить. Да и что толку? Дядя так и пожар проспит, а не то чтобы Кольку углядел. Иван сплюнул и побрел понуро в избу.

— С облегченьицем, Иван Михайлович, — весело встречает Светка.

— Ты того… трын-трава, — насупленно бурчит он.

— Пора ехать. — Петр встает.

— Не смеем задерживать, Петечка, — с подобострастием соглашается Светка.

— Я того… пойду мешки завяжу, — говорит Иван.

— Да не надо. Не обязательно, — заскромничал Петр.

— Как это — не надо?! — восстает Светка.

— А того… твоего шофера будить? — спрашивает Иван.

— Вот любитель поспать, — смеется Петр. — Но водитель опытный. И аккуратный.

— А чего ж ему не спать, ежели денежки накручиваются? — вырывается у Ивана. — Да, поди, еще жалится на усталость? — И к Петру с вызовом: — Ты мне скажи: сколько у вас таких… ну таких дармоедов? В Москве-то? Мильён?! — И наступает: — А ты сам почему не водишь? Вон как Семен. — А Пантыкин клюет носом, безнадежно борясь с дремотой, не слышит, не понимает. — Не умеешь, что ль? Так научись!

— Почему же не умею? Умею. Но не положено, — недовольно говорит Петр.

— А такую армию дармоедов держать — положено?! — возмущается Иван. Его душе нужна разрядка после недавних тягостных, боязливых минут.

Петр смотрит на него неодобрительно и отчужденно; говорит строго:

— Такой порядок. И возмущаться незачем.

Иван сникает, засуетился:

— Ну я того… пошел. Значит, на улицу вытащу.

Петр промолчал.

Иван двигался осторожно и осмотрительно; приглядывался и прислушивался. Но — тишина. Только ледок похрустывал под ногами. «И чего, разве мне больше всех надо? — убеждает себя. — Что хотите, то и воротите. Но и правда может быть кривдой. А мне что? Я могу и роток на замок. Пожалте…»

Он быстро завязал горловины мягкой волокнистой бечевкой и, натужась, оттащил мешки к дороге. У «Волги» уже зажжены подфарники. Большая темная фигура шофера маячит у машины: видно, протирает стекла. Иван торопливо курит сигаретку и с беспокойством ждет. Ему бы, конечно, надо подойти к пантыкинской избе: они ведь и не подозревают об опасности! Но оскорбленное самолюбие удерживает: свысока со мной! И слушать не хотят, будто я не человек, а куча навоза. Но обида не убеждала, не оправдывала его бездействие. Наконец решает идти. И только затоптал сигаретку, как они втроем вышли из избы. Он замер: вот сейчас! Доносятся их уверенные голоса, звонкий Светкин смех. Он видит всех троих ясно — в машине предусмотрительно открыта задняя дверь, горит внутренний свет. А он следит за тревожной лунной неясностью: не подкрадывается ли к ним Колька? Но вот Петр сел в машину, вспыхнули фары, и два ярких слепящих луча закачались, запрыгали в его сторону. Он ждет, что вот сейчас раздастся крик, но только натужно гудит мотор «Волги». И он успокаивается: значит, Колька отложил до следующего случая.

Петр вышел к нему. Иван хочет поднять мешок, но дюжий дядя вежливо останавливает:

— Не беспокойтесь, я сам.

— Да он… того… тяжелый, — возражает Иван.

— Ничего, и потяжелей подымали. — И, присев, шофер схватывает мешок поперек, крякнув, без натуги поднимает и по-медвежьи, в обхват, тащит его к багажнику. То же делает и со вторым.

— Ну что, брат, пора прощаться, — с холодком в голосе говорит Петр. — Я очень рад, что повидал тебя. В прошлый раз, на похоронах мамы — неужели уже четыре года прошло? Как быстро летит время! — повздорили немного. Но я не хочу помнить зла. Наверное, я тогда погорячился.

Луна взошла высоко, серебрится, и они в ее свете выглядят посеребренными. А лица — бледные, с синеватым налетом — мертвенные.

Они пытаются заглянуть в глаза друг другу, но лунного света явно не хватает.

— Это, значит, я виноватый, — тихо и искренне кается Иван. — Был тогда как бешеный. Жизнь разломалась. Не знал, куда и притулиться. Ты уж меня прости, Петя. Я виноватый.

— Ну что ты! О чем мы? Забудем об этом, — торопливо и уверенно произносит Петр. — Ну ладно, брат, пока. Будешь в Москве, звони. Телефон у Светланы есть. Кстати, — добавляет он, — она права: надо родниться. Между прочим, к Новому году обещал прилететь Григорий. Вот и ты приезжай.

Он похлопал Ивана по плечу, сунул ему руку, но рукопожатия не получилось: ладони сцепились неуверенно, не по-братски и даже не по-приятельски. Петр быстро шагнул к машине. Уже открыв дверцу, обернулся:

— А за картошку — спасибо.

Иван стоял безмолвный, недвижимый.

XI