Нулевая долгота

«А вдруг придерутся? — мелькает тревожно. — Обвинят в разграблении. А я — по согласию с Меломковым Иваном Егоровичем, директором. Мол, откуда мог знать? Ведь заброшено-разрушено, никакой надписи, что охраняется… А Меломков? Этот выкрутится! Сам же, между прочим, надоумил. Вчера, когда ужинали, кто соблазнял? Вот так!»

Бусыгин слышит тяжело выдавливаемый из грузного тела басовитый, самодовольный смех Меломкова: «От твоего Богородского, ха-ха, ни черта не осталось! Одна колокольня. Хочешь — забирай на память! А то все равно порушу, ха-ха…» Вновь рокотал: «Срывай замок, открывай ворота и греби кафелю-то, ха-ха… На ванную! Вы там, в Москве, все с ума посходили — старинкой развлекаетесь, ха-ха. А мне она в печенки въелась, эта колокольня!»

«Хитрый черт! — думает Бусыгин. — Не поймешь, что и на уме-то. Ведь в глаза не смотрит, а все сбоку, со стороны…» Представляет его: здоровенный, лысый, с вывернутой нижней губой и хитрющими глазками, постоянно вспыхивающими презрительной насмешкой из-за круглых, в золотой оправе очков: все ведает «о человецех» Меломков, все их слабинки знает! И пользуется, конечно. Во имя, так сказать, общего дела. Но и про себя не забывает: все ухватит, к чему желание есть или интерес.

Вон стали в моде разводы, думает Бусыгин. За это теперь не гонят с работы, «строгачей» не вешают. Так Меломков быстрее других среагировал: «старуху» решительно прочь, а молодую — в новый дом! А та — дочке ровесница. Ну и что? Меломков пересилит, выдюжит. Весь лоснился самодовольством, подмаргивал: «Мы еще за себя постоим, ха-ха. Мы еще класс покажем, ха-ха…» Ненасытен! Напорист! И такой разный: то крут и беспощаден к людям, а то заискивает, унижается. А ведь уважают! А за что? Несимпатичный ведь человек…

А как лют к туристам! Бусыгин слышит: «У меня уборка, понимаешь, туды-растуды, а тут эти пижоны с девками. Табор у пруда устроили. Оголились, загорают, купаются: пруд-то чистый, родниковый, ни камышом, ни ряской не зарастает…»

Помнит Бусыгин, помнит!

«…А под ветлами, понимаешь, так-разэтак, костры жгут, шашлыки жарят. Ну мои механизаторы возмутились: или ты гони их, Иван Егорыч, к чертовой матери, или мы работать отказываемся. Что мы, туды-растуды, не люди? Что, нам отдыхать не хочется? Ну я шлагбаум поставил. Так они, нехристи, пешком к колокольне поперли. Она-то их и привлекает, черт побери! Тут планы, так-растак, рабочих не хватает, а они голопузые бродят. Ну я и перепахал дорогу!»

«Взял да и перепахал?! — удивляется Бусыгин. — Вот так Меломков!» Но мысль перескакивает на его личные отношения с Иваном Егоровичем: «Что он все же задумал, старый хрен? Нынешнее-то дельце понятно: надо было отремонтировать автобус перед инспекцией ГАИ. Вернее, достать лобовое стекло и кое-какие детали. Вот он и послал Сережку с миссией к дяде. С подношеньицем — свежее мясцо, медок да с обещаньицем заплатить двести рэ, но уже здесь, на месте, по ведомости, вроде за ремонт. Все понятно, все умело, почитай не впервой, шито-крыто. А вот плиточкой завлекает?! На будущее, значит.

А плиточка-то не простая, а золотце! Тут ты промашку даешь, Иван Егорович! — радуется Бусыгин. — Пожалуй, надо под кладбищенский хлам заглянуть. Сверху-то — дыра. Значит: дождь, снег — сырость! Может быть, и там отошла? Хотя бы еще сотенку набрать. А ведь это — тысс-ча в рубликах-то! А потом об инструменте покумекаем. Тут плиточек… да тыщи с две… фью-у-у! Двадцать тысяч рэ! Две машины! Наташка-малярша загорится. Заодно и метод снятия выясним. Придется в долю брать. Ей вот и ангелочка преподнесу. Все-таки зазноба. Рада-то будет! Она ох как к культуре тянется, прямо вся изворачивается…»

III

Бусыгин сидит на теплом мраморе крыльца, чистит ангела ветошью, щурится от ослепительного солнца: хорошо ему! С лазурного поднебесья льется звонкая, счастливая песнь жаворонка. И будто прямо в душу! Бусыгин пытается углядеть певца. Но куда там — солнце! Оно слепит, смеется. Весна! Торжествует март-зимобор! Седой стужевой даме пора подаваться в далекие логова, на вечную мерзлоту.

«А как пахнет весной! — удивляется Бусыгин. — Какая свежесть!» Он втягивает ноздрями целительный воздух, который прохладен, сыроват, но изумительно приятен, бодрящ. «А дорога, дорога-то! Обнажилась! Не та, что перепахана, а вот эта, остаток, у подножия взгорья и дальше — к пруду. Сверкает, сияет талью, журчит по колеям ручьями. А сама-то — будто траурная лента среди голубых снегов.

Как же все-таки: взял да перепахал?! — вдруг пораженно соображает Бусыгин. — Вековую дорогу-то! Наш богородский большак! Ведь теперь-то по летнему житу и не попадешь сюда! Колокольня с прудом — как остров! А ты и на них замахиваешься, Иван Егорович…»

Встревоженный Бусыгин встает, скользя, спускается по оттаявшему пригорку, по мягкой и нежной земле, а потом, увязая сапогами в вязкой грязи, с удовольствием шагает по черной ленте дороги к пруду.