o 98f6fe69ff972b4b Пятицарствие Авесты

— Ну да! Редко кому удавалось вырваться из деревни.

Правда, у мамы брат вот жил около Свердловска, тогда

Екатеринбурга; как-то он смог уехать. Я ещё небольшой

была, когда мама меня возила к нему в гости. Помню, он

показывал ей блюдо с золотом. Мама потом говорила: «Хоть

бы немного нам дал!» Недавно по радио говорили, что где-то

в тех местах клад нашли. Может, его...

— Ну а что с ним стало? С дядей твоим...

— Началась революция; один из его сыновей служил у

белых, другой — у красных. Говорили, что кто-то из них

своего брата расстрелял. Правда, нет ли — не знаю. А дядя

потом ходил к одной старушке, авторитетной по тем местам,

спрашивал, что ему делать с землёй, которая у него была.

Старушка сказала: «Батюшка барин, нам ведь земли- то надо

189

мало», — ну вроде как только на могилу. Дядя всё и сдал

государству. Да всё равно бы отобрали.

— А потом что?

— Потом он работал плотником по найму. Пожилой уже

был. Работал где-то, видимо, не рядом с домом, простудился

и умер.

Она пригубила рюмку, словно поминая покойного,

помолчала.

— А у нас, в этих местах, даже не раскулачивали никого.

Некого было. У нас и помещиков-то не было.

— Как это? Здесь что, крепостного права не было?

— Как не было? Было, наверное.

— Здешние крестьяне были государственными, —

пояснила сестра, — наверное, по той причине, что с них мало

что можно было взять.

Виктор молчал, обдумывая услышанное, и больше всего

его впечатлили слова мудрой старушки-ведуньи.

Подумалось: «А ведь и правда: мы здесь недолгие гости, а

земля, на которой живём, взята нами во временное

пользование у будущих поколений». Стало несколько грустно

от неизбежности, ожидающей всякого живущего на Земле, и

он вспомнил, что в глубоком детстве его сильно поразили две

вещи, которые он узнал из разговоров с отцом. Первое — это

то, что каждый человек должен когда-то умереть, исчезнуть

из жизни, и второе — что человек обязательно должен

дышать, чтобы жить; и это второе он тут же проверил на

себе. Ему всегда казалось, что в том изумлении, какое он

испытал от этих открытий, заложен какой-то мистический

смысл.

— Мам!.. А вот говорят — колоски, колоски... Что, за

колоски сажали?

— Ну не знаю, в наших местах никого не сажали; разве

что колхозного бухгалтера за растрату, да и то уж на твоей

памяти. Колоски, конечно, собирали, но много ли их было?

Ведь жали серпами, редко жнейками, а комбайнов тогда не

190

было. Сжатую рожь ли, пшеницу ли вязали в снопы и

ставили в копны на поле, а увозили на ток уже позднее, когда

зерно доходило в снопах. Возможно, кого-то и сажали за то,

что обрезали колосья со снопов. А то и снопы увозили с

поля. Воровали ведь всегда, и в советское время тоже.

Помню, ещё до революции, я маленькой была, в деревне сход

собрали: поймали какого-то вора. Что он уж там украл — не

знаю. Ой, как его били! На глазах у всех. Страшно били, —

она покачала головой. — Страшно даже вспоминать. Два

брата его избивали. Вскоре тот помер.

Она вздохнула, помолчала и грустно продолжила:

— Трудно жилось. И при советской власти тоже. Вы ведь

у меня четверо — самые последние. Пятеро до вас умерло, —

она вытерла глаза платком, висящим на шее. — До города

далеко, медицина плохая была, лекарств не было. Перед

смертью отец вдруг очнулся и говорит: «Мать! Дети, дети!..»

Не знаю, что уж он увидел, во сне ли, как ли... Не знаю...

Только я ему сказала: «Конечно, конечно...» У нас ведь много

детей-то было. А как умер, похоронили рядом с ним, в его же

могиле, чужого ребёнка — маленького ещё: мать попросила.

Я тогда сказала: «Да-да, конечно. Он детей любил». А

недавно ещё и Маню, дочь брата твоего, туда же прикопали,

теперь ему там не скучно.

Она, окончательно расстроенная, постоянно вытирала

покрасневшие от слёз глаза.

— Ладно, мам! Успокойся! — уговаривал её Виктор.

— Да ну вас! Растишь вас, надеешься! А у вас тоже...

Неизвестно что...

— Но я же говорил, что у меня всё в порядке!

— А чего ж такой седой?

— Тебе же сорок только, — поддержала её Лида.

— Вы же знаете, что я болел в детстве.

— Это когда мы пытались тебя лечить, а ты с рёвом

отказался, — говорила мать, — и нам пришлось отступить.

191

— Вы вот что мне скажите: был ли у нас в роду кто-то из

французов?

Мать взглянула на него удивлённо, но, подумав немного,

отвечала неуверенно.

— Я, наверное, уже рассказывала об этом, раз ты

спрашиваешь. Да, говорили в семье, мол, кто-то из наших

прадедов ещё до войны с Наполеоном вернулся домой

калекой-солдатом и с женой то ли немкой, то ли

француженкой. Только я думаю, что это просто выдумки:

достоверно ведь ничего не известно, и давно это было.

— Тут действительно трудно сказать что-нибудь

наверняка, — подтвердила сестра. — Ни дедов, ни бабушек

своих мы не видели: померли они раньше, чем мы родились;

мама тоже, кроме родителей, никого не знала, а генеалогия в

крестьянских семьях не практиковалась.

— Ну ладно, — вздохнула мать. — Что-то я уж запьянела

совсем да и засиделась. Пора мне спать.

— Сейчас, мама, — ответила Лида, — сейчас постелю

тебе, а со стола потом уберу.

— Пойду и я, — встал Виктор. — Спасибо за ужин.

Пойду, посижу под окном, ночь, наверное, чудесная.

Спокойной ночи! Племянников всё ещё нет.