О чём плачут на Руси

которая была ценнейшей.

Нет сумасшедшей,

более труднейшей,

когда без матушки на путь

вдруг нужно встать.

Не нужно лгать.

Не может быть тот путь добрейшим,

у сироты не может быть.

И не сокрыть

вам этой правды, не омыть,

не объяснить,

когда истёрты в кровь

малютки пальцы,

которыми он стены теребит,

не плоть той тёплой мамы…

А вам странно?

А ведь всё слишком уж банально,

рвано,

разорванная рана

всё струит.

От холода

и в неодушевлённой ванной

от полотенца

мамин запах не стоит,

а через год

и вовсе он забыт.

Вот, что странно.

И ни на каплю

не гуманно

всё капает с ресниц.

Не заменит,

не простит,

она рожденья не простит,

тебя как будто заново родит,

в раба,

в ничтожество

ведь превратит.

Чужая,

средь бетонных плит,

страшнее твой гранит,

им, как надгробным камнем

ты храним,

он позже пояснит,

ну, а пока болит,

болит…

V

Но чудеса ещё бывают,

молва твердит,

что с кем-то временами

возникают

и люди ведь кивают,

что-то знают

и пусть,

зачем и кто им запретит.

Но, в главный день

для имени любого,

когда не ждёшь

ты ничего дурного,

лишь только горстку

счастья,

пусть земного

и лёгкого,

но ждёшь,

наивно ждёшь

и ждёшь,

не сдержишь слёз,

когда позволят

побежать за другом

и голова твоя

всё кругом,

ты прибегаешь на базар,

где раньше звал

комок надежды

робко спал,

его ты взял

так трепетно

и солнце слепит ведь

глаза

и голос задрожал,

он ждал,

тебя он ждал.

Теперь вдвоём

по улочкам бредёте

и кажется,

что вместе

жизнь найдёте,

да заживёте,

и раны с прошлых лет

вдруг заживут,

назад не позовут,

вздохнут

и лёгкие твои

легко вдохнут,

забудется тот кнут,

хлеставший неустанно.

Долгожданно

и твоё чудо

здесь не безымянно,

как туманно

сегодня

и земля обетованная

под ножками ребёнка

вся земля…

VI

Так шли деньки,

что обещали пустяки

все пережить,

когда вы рядом,

два друга,

вот глазам отрада,

награда

по сердцу легла,

но не смогла

сберечь,

обрушилась же градом

слабой

и злобной женщины

плевки,

держался мальчик вопреки,

не слушал мачехи

упрёки,

на самотёк

дела его текли,

шептал ночами,

что мы слабаки,

лоток освоить не смогли

и гадим,

она кричит,

вокруг всё содрогается,

дрожит,

на сцене бытовая драма,

о, молодая дама,

не уж то

всему виной

кошачьи следы?

У человека это полбеды,

внутри стыды

закопаны средь хлама,

а как дитю избавится от шрама?

Хлестала от души тогда,

да чем пришлось.

За что пришлось?

Всё на авось

и разума ни грамма,

так на Руси

давно уж повелось

и вот подобралось.

Погано.

От унижений

на душе погано.

Да. Правды две

на гору взобралось,

так может и жилось.

Не прижилось.

Никто не понял

ведь старинной фразы,

что в ответе мы

за тех, кого на по́руки взяли́,

да сразу.

VII

Любовь и мерзость

шествуют бок о бок,

не нужно скобок,

каждый в жизни знал,

что мог быть

пакостным финал,

но выбирал

из тропок,

но детский мир

жесток и робок,

и друг мой

через горький шепот

до озноба,

потом,

на той полянке

говорил,

что не забыл

глаза и страх в них

вместе с болью

поселил,

его такие жалобные стоны,

и прокляты родительские стены

и нет уж сил

о чём-то говорить,

он мог лишь бить

и маленькое тельце

в руках,

нет, не садиста,

не умельца,

у мальчика.

И сломана душа,

в обиде захлебнувшись

вдруг ушла,

оставив умирать

двоих.

В оконце

светило, как обычно

утром солнце,

но жизнь обоих

на закат пошла,

котёнок, чья душа

в миг замерла,

уже не мог пищать…

Сильны удары,

он верил: дружба дар ведь…

Не для твари,

которой его люди посчитали

и всё равно

он к другу в ноги лёг,

он даже истязателя берёг

и здесь не нужно больше воли!

Раскололи!

Навеки распороли

небеса!

Убийственные полчаса.

Любовью лишь

наполнены глаза,

а мальчик жил

с заплесневелой кровью

и не прощён поступок.

Никогда.

Не смоют даже взрослые года

предательство

и малодушный почерк.

И я пишу свой

невозможный очерк,

чтобы застыл позор

людской,

вгрызся в века.

И плакал друг мой

и жалел тогда

свой срыв,

свою беду,

свою погибель,

он помнил,

как удары нанося,

он выступал,

как гордый небожитель,

на деле нет уродливей меня-

твердил мой друг

и яростный губитель,

и в небо, сквозь кристаллы

слёз глядя,

с ним рядом был

его ангел-хранитель…

VIII

Эта исповедь

испитая

и я для неё избрана.

Немыслимо.

Но нет, всегда молчу,

секрет я сей

в могилу унесу

и унесла бы,

есть но,

что сквозь тьму

прозвучать должно.

Калечат,

да нелюбовью изувечат,

ломают юные мечты.

За что?

Зачем горят мосты?

Зачем стирают все черты?

Пусты

сердца и души,

нет, не слушай,

прочти,

молча уйди

и собери все воедино лоскуты.

Мой маленький сосед

изранен,

он не сохранен,

бесталанен,

весь разум с детства затуманен,

он так и рос,

так как пришлось.

Болезненный,

обременённый,

потерянный,

неоценённый,

чудовищный…

На сердце груз

и всё ж судить я не берусь.

Время идёт.

Держусь.

Вот иногда остановлюсь,

ему смущённо улыбнусь,

а он не хочет,

в ответ бормочет,

что никак не отвяжусь,

мне жалко,

оттого тянусь,

не злюсь,

в друзья,

видать,

я не гожусь.

И пусть.

Женился Павлик.

Всё равно подавлен.

Хоть у него и кроткая жена,

готовит,

убирает допоздна,

любви к нему

она полна,

скромна,

а мой сосед

будто в похмелье ходит,

изводит,

он её угробит,

клянусь,

он зол, как сатана.

И бьёт,

он снова бьёт,

рукой своею вновь взмахнёт

и плачет,

и ревёт она.

Какая страшная судьба.

Но, шли года.

Она ушла.

А он неугомонный бродит,

всё места будто не находит…

А я щенка нашла.

На почту

одним днём пошла,

да налетела вдруг гроза,

пыль подняла,

а тут она

в грязи

конфетку

всё грызла

и смотрит,

смотрит на меня,