О храбрых, нежных и влюбленных. Сказания пятиречья

Махиман Бано показалось, что черное покрывало жжет ей лицо. Губы ее свело от гнева, рука потянулась было сорвать постылый кусок шелка – пусть Фархад убедится, что уста ее ничуть не бледнее румяных уст Ширин, пусть увидит, что она не только султанша, но и прекраснейшая из женщин! Но обет, данный Владыке Времени, удержал ее. Ведь тогда ее, клятвопреступницу Махиман, постигнет кара. О-о!

А Фархад все показывал юной принцессе свои работы, и в речах его было столько огня, а взоры так горячо ласкали ее открытое прелестное лицо! Султанше не в чем было упрекнуть Фархада: в беседе с ней он был изысканно учтив, однако именно зта учтивость разбила на сотни осколков воспетую легендами любовь двух сестер… Махиман Бано перестала видеть в Ширин ту, ради спасения которой она принесла добровольную жертву и навеки скрыла от людей свою бесподобную красоту.

Наступила ночь, но сон бежал от глаз сестер. Одна горячо сожалела о принятом обете: «О, если бы этот лекарь не слышал призывов глашатаев! Время излечивает любые раны… Разлука с матерью, и та забывается…». Другая витала в упоительных грезах: «Разве с другими он говорил так, как со мной? Пусть бы даже лицо Махиман и не было скрыто покрывалом, он Есе равно не глядел бы на нее так, как глядел на меня».

Пришло утро. Сестры – каждая в своих покоях – совершили омовение, облачились в одежды. Сердце одной замкнулось в угрюмой печали, из сердца другой рвался призыв. Султанша дожидалась в приемной палате Фархада, за которым были посланы люди, Ширин, стоя у окна, любовалась новым дворцом, каждая пядь которого носила след души художника.

***

По велению султанши Фархад явился во дворец. Махиман Бано усадила его напротив себя и отослала слуг. Вначале она похвалила роспись нового дворца, потом стала превозносить красоту художника – его крепкий торс, похожий на взметнувшуюся к облакам скалу, тонкие черты лица, будто созданные резцом искусного ваятеля… Фархад молчал, он грезил о Ширин.

Махиман Бано приметила, что мысли живописца витают где-то далеко, и гневно спросила:

– Черное покрывало мешает тебе видеть мои губы, Фархад, но разве от этого смысл моих слов менее ясен?

Художник опомнился.

– Ты высоко оценила мой труд, госпожа,- сказал он.- Такое счастье не сразу осознаешь. Прости мою задумчивость и позволь в знак благодарности припасть к твоим стопам. – И он склонился к ногам повелительницы.

Рука Махиман Бано снова, в который уж раз, потянулась к ненавистному покрывалу – и снова не посмела его отбросить.

– Встань, Фархад, не надо целовать мне ноги…- пролепетала она.

О, какая мучительная борьба происходила в сердце султанши! Уста ее пылали желанием, все слова вдруг позабылись… Пусть не Фархад – она сама изберет его! Посмеет ли он воспротивиться ее воле? Ведь она – султанша, да к тому же красавица. Ширин не лучше ее. Проклятое покрывало! От него нет избавления… Но сорвать завесу с сердца – разве это не во власти Махиман?

– Слушай меня, мой ненаглядный! Дворец, который ты так искусно украсил, будет твоим. Он станет называться «Дворец Махиман и Фархада». Пусть лицо мое пока скрыто от твоего взора,- вглядись в мое сердце, ощути его трепет и скажи «да»! Пусть это «да» положит конец твоим и моим мучениям.

Султанша приникла губами к руке Фархада.

– О, твои пальцы! – простонала она.- Каждый сустав – источник сладостных чар…

– Я не понимаю мою султаншу…- растерянно сказал юноша.- Ведь ты – повелительница, таким, как ты, подвластны горе и радость мира. А моя жизнь – в искусстве, в служении красоте, магии линий, волшебству красок…- он умолк, уставившись глазами в пол.

– Может быть, ты думаешь, что я некрасива? – спросила Махиман Бано.- Почему ты опустил глаза?

– Красоту султанши воспели все поэты мира. Я только не пойму, каким мучениям ты просишь положить конец?

– Моя мука – это покрывало, которое мешает твоему взору ласкать мое лицо. А твое несчастье в том, что ты всегда украшаешь лишь чужие дворцы и палаты. Протяни же мне руку, скажи «да»!

– Прости меня, великая султанша,- произнес вновь юноша, склоняясь к ногам Махиман,- я не достоин столь высокой чести! Стоит произойти этому несчастью, и Фархада задушит пышность шахского дворца. Ты освободишься от покрывала, но сознание страшной ошибки будет вечно терзать твою душу.

– Ты оскорбляешь свою султаншу! – прервала его Махиман, однако глубокая нежность, звучавшая в ее голосе, противоречила суровости слов.

– Я не позволю себе оскорбить даже пса у твоих дверей!-горячо возразил Фархад.- Но только… пойми, госпожа, мне нечего делать во дворце, в душе моей нет ничего от правителя. Если я покорюсь твоей воле, я предам твою шахскую судьбу и мою судьбу художника.

Тут уж Махиман Бано не стерпела и дала волю своему гневу. Фархад получил два дня на размышления, а потом, если будет упорствовать, пусть пеняет на себя.