О людях и книгах

…мне, поверишь ли, так трудно (старость не зоркость!)Определить на ощупь,Чье это – твое, мое…Чье: седина, поредевшие волос ветви,Впадины, венозные сети, валики, пятнаРаздавшегося после двух кесаревых торса,Что грубо, надежно сцепленРубцом шва, опушенного жестким, шитого рвано,Стягивающего слезистой смолоюПоловинки лопнувшего граната…

Но плоть для Круглова – рана, «кровоточащая пустота»:

…Он – просто Б-г,С кровоточащей мясной пустотой «о» (словноВырвали, плотно скрюченными пальцами уцепившись,Восемь страниц с рисунками из самой серединыПлотной, пряной, трепещущей, как влажная роза,Книги)…

Не поэтому ли тело у него часто дано как боль, ощутимо болью?

…Раз болит, значит, живо то, что болит…Собственно, даже геенна – шанс ощутить через боль, что ты жив[234].

Тот же, как было сказано, повторяющийся леймотив болезненного разрывания, жертвенного отрыва – в развертывании темы поэзии как смерти читателя («У поэта умер читатель…» – с полемической отсылкой к французским постструктуралистам с их «неоплатонизмом», ставшим этаким «блядским одуванчиком»)[235]:

Не знаю, не знаю. У нас изящная словесность —

Склизлый скрежетЗубов о сортирный кафель,Когда камень выходит и рвет мочеточник.

Спор между поэтом и священником, который здесь смотрит на поэта «свысока и с укором» («У поэта читатель – / Вовсе не то, что у священника прихожанин»), завершается переводом внутреннего конфликта на иной, но не менее кровавый уровень: священник

не поймет, всего скорее,Чем Бог рисковал, из ничего сотворяя поэта,И сколько, рану пальцами зажимая,Потратил собственной крови,Отстригая у поэта читателя.

IV

Разрыву как теме стихов и как их смысловому обоснованию отвечает у Круглова на уровне ритмики интонационная пауза, речевой пробел, звуковой выем. Его стих движется не только ударением, голосовым нажимом, но и пропуском, молчанием, мгновением утраты языка. Однако это – по-гёльдерлиновски насыщенная пауза, твердый, волевой прочерк. Такое сокращение, сдавливание, стискивание речи дает особую энергию говоримому: тут тире надо считать за слог или даже за слово.

Взялся коркой – не прокусить – мир,Сласть сгноила раззяву-рот,Выпал во тьму, мягкий как сыр,Но там – алмазным резцом взойдет.

Физически – языком, горлом – ощутимое утеснение произносимого возвращает кругловское слово к архаическому заклинанию, к каким-то скальдическим драпам и висам:

Погребальны, наги,Кили утлы.Пух, стронций.Тонкие фаланги,Очей чашиВсклень по́лны.

Больше того, иногда кажется, все слова у Круглова – однокоренные, они растут из одного корня, как бы напоминая, что за многими словами стоит единое Слово. Вот лишь несколько образцов наудачу. Это не только строка «„седло“ и „оседлость“ – одного, единого на все, корня…», но и такой, например, фрагмент, ритмически напоминающий чуть ли не «Хорошее отношение к лошадям» Маяковского – если не список действующих лиц в пьесе Набокова «Изобретение Вальса»:

Попробуй на зубГрубый грабительский палиндром «брак»,Скарб, соположенный с «гроб», горб,Однокоренной с крабом «брать»,Синонимичный ономатопее «крак» —Брать, хрупкое, грубо, крак, сжать,Прах – расположиВ хрустком смертельном порядке слова, сложиГоловоломку, голову в этой дракеСложи, сломай жизнь в хруп.

«Гроб», «грабь», «брать», «прах», и сквозь них – «жизнь».

V