О людях и книгах

Тот свет не отделен от здешнего мира непреодолимой стеной (тут нет ничего чуждого, было сказано раньше). Умерших членов семьи хоронили когда-то под порогом родного дома, и наши мертвые – с нами рядом. Мой голос сливается сейчас с их голосами. С годами, знает каждый, тот мир становится все населеннее. Но, кажется, близких не убывает и на этом свете, вот сколько нечужих собралось сегодня здесь[229]. Я счастлив возможности сказать несколько благодарных слов поэту, которому многим обязан, чью поддержку постоянно чувствую и ценю, – и тем более рад сделать это сейчас публично, среди наших общих коллег, товарищей, друзей.

Целлюлозой и слюной

Жизнь кончилась, но я еще живой.

С. К., 28.05.2004

Про это никто давно уж не сочиняет стихов.

C. К., 04.03.2006

I

Из любой биографической справки о Сергее Круглове читатель без труда узна́ет, что в 1998 году он стал священником. В силу исторических обстоятельств российскому сознанию этот факт по-прежнему кажется диковиной – в то время как соотечественников, например, Томаса Мёртона или Фернандо Риело, Яна Твардовского или Жозе Толентину Мендонсы он удивил бы значительно меньше (это если ограничиваться лишь нашими условными современниками; в эпоху, допустим, Сан-Хуана де ла Круса, Петрарки или Джона Донна поэт-священник и вовсе не был белой вороной ни среди священников, ни среди поэтов – как, впрочем, и поэт-воин). Так или иначе, священнический сан поэта вряд ли можно отнести к обстоятельствам чисто биографическим и потому поэзии внеположным. Тут не скажешь: мол, «я» поэта новейших времен принципиально не биографическое и не биографируемое, и так ли нам важно, что, к примеру, Мирослав Голуб занимался в жизни иммунологией, а Мигел Торга был отоларингологом (от работы Готфрида Бенна венерологом на фронте, впрочем, уже так легко не отмахнуться). Дескать, сосредоточимся на стихах.

Не получится. Выбор, подобный сделанному Кругловым, меняет и биографию и поэзию. Точнее, такой выбор многократно усугубляет то напряжение между религией и поэзией, которые мучительно разошлись (но друг от друга не отторглись!) уже в творчестве Бодлера, внося в него теперь еще и неустранимый разрыв между биографией

и верой. Даты под каждым кругловским стихотворением как будто превращают стихи в самоотчетные, самоограничивающие записи личного дневника. Но жизнь священника – как и верующего – принадлежит уже не ему, а это в корне меняет то «я», без которого немыслима новейшая поэзия. Силой таких натяжений как раз и держатся, по-моему, начавшие недавно опять появляться в печати стихи Сергея Круглова, сведенные в двух книгах 2008 года воедино[230]. Они определенно намечают для русского слова новую антропологию.

Вот лишь первый и частный пример того, что и чему служит здесь опорой – и до чего же эта опора хрупка. Речь в стихотворении – о новокрещеном пареньке, вошедшем в храм и затеплившем свечку:

Нагретый свечой воздух, плавясь, дрожа, подымаетИ на весу держит

Медь купола, камень сводов, колонн, обызвествленьеСращений догматов, иерархий, традиций,Цемент и кирпич канонов,Подавленные, как вулканическое стекло,Напластования смыслов.Храм балансирует в пустоте, в восходящем потокеТепла. Если, о если погаснет

Эта небольшая, неуверенная влюбленность,Не разгоревшаяся в любовь —Все огромное здание рухнет.

Говоря по неизбежности совсем коротко: выбор Круглова вносит в стихи иную меру (опять-таки коротко: не «я», но «Ты») и дает возможность говорить то и о том, что иначе не сказать и о чем даже не упоминают, о чем «никто давно уж не сочиняет стихов». Больше того, дает возможность вообще говорить. Рискну предложить такую профанную метафору: понятие о бесконечном в математике – условие, без которого невозможно проводить операции с любыми конечными величинами.

II

У Круглова нечасто встретишь отчуждающие местоимения «он», тем более «они», зато по-другому, с особым тщанием и ответственностью выстраиваются связи между «я» и «ты», или даже с заглавной буквы – «Ты». Это, понятно, в корне меняет угол зрения и пропорции увиденного: «Я – это Ты», – еще у истоков современной поэзии провидчески сказал Новалис.