О людях, котах и маленьких собаках

– Славно начинается утро, – бормотал Блейзе. – Просто чудно… Да не суйте вы мне под нос свою гадость!

– Умоляю! – выкрикивал умалишенный. – Только посмотрите! Вы лучший специалист, я знаю! Пожалуйста!

В конце концов его оттащили в сторону. Лаборант, хмурясь, принялся звонить в милицию, а Блейзе наконец прошел через турникет и направился к лестнице, на ходу раздраженно срывая пальто, все в мокрых пятнах от снега.

– Профессор! – закричал псих ему вслед, вырываясь из лап вахтера с неожиданной силой. – А вдруг он не погиб! Любые деньги!… Все, что хотите!

Блейзе решительно завернул за угол.

– Погиб… – повторил псих, и вдруг заплакал.

От растерянности вахтер выпустил его.

Псих никуда не побежал. Он стоял, покачиваясь, закрыв глаза, и по лицу его текли слезы.

Из-за угла той же решительной походкой вышел Блейзе.

– Черт бы вас побрал! – хмуро сказал он. – Показывайте ваш цереус.

___________

Дома Арцыбашев развернул стерильную марлю, натолок активированного угля и натянул хирургические перчатки. Он был очень бледен. Язва время от времени пыталась поднять змеиную голову. Подожди, просил ее Арцыбашев. Дай мне немного времени, а потом делай что хочешь.

«Цереус ваш сгнил к чертовой матери. Его каждый день поливали. И что вы от меня теперь хотите? Чуда?»

Арцыбашев вытащил купленный в аптеке скальпель и начал срезать гниль с кактуса. Он очищал его очень медленно, двигаясь наощупь в гнили и слизи, перемешанной с землей.

«Никаких гарантий, что это поможет! Я вам не господь бог!»

Возле основания цефалоцереуса Арцыбашев обнаружил твердую пластинку толщиной не больше двух сантиметров.

«Купите уже новый кактус и забудьте об этом!»

Арцыбашев очистил твердую ткань и тщательно промыл под водой.

«Матвеев, выдай человеку пакет с песком! Ты же видишь, он не успокоится».

Арцыбашев присыпал один срез истолченным углем. Положил на стерильную марлю. Ошметок кактуса выглядел абсолютно нежизнеспособным. Просто зеленый кружок размером с подушечку его пальца.

«Проветриваемое помещение, без сквозняков, комнатная температура… – четыре раза повторил про себя Арцыбашев. – Не забыть припудрить корнеобразователем».

Он очень осторожно высыпал в миску порошок, который вручил ему Блейзе, и принялся за работу.

Час спустя Арцыбашев бессильно опустился на стул и отодвинул уже ненужный уголь. Во рту пересохло. Перед глазами мельтешили мошки, время от времени слипаясь в сплошную серую пелену.

– Теперь можно, – сказал Арцыбашев язве и скрутился в узел от жгучей боли.

* * *

Весна выдалась ранняя и сухая. Снег не таял, а сползал, как съежившаяся змеиная шкура. Трава перла из-под него дурниной, словно боясь не успеть прожить лето.

Алексей Николаевич возвращался домой с очередного собеседования. На скамейке у подъезда горбились две старухи. Одну из них Арцыбашев изредка встречал в компании толстой девочки с диатезными щеками, очевидно, внучки. Вторая, вся в складках кожи, как престарелая игуана, по слухам, держала у себя дома дюжину подобранных кошек. За ней всегда тянулся шлейф аромата кошачьей мочи.

Обе сухо кивнули Арцыбашеву.

«Мой портрет лет через двадцать, – думал он, идя мимо игуаны. – Если доживу».

За прошедшее время Алексей Николаевич не то чтобы привык, что больше ему не с кем разговаривать – привыкнуть к этому было невозможно. Но он смирился. «Запасной путь, главный… – отстранено думал Алексей Николаевич. – Никакой я не поезд. Может, я – рельсы. Или трава, пробивающаяся между ними».

Он вспомнил, как в детстве жил от лета до лета. Все, что в промежутке, нужно было просто перетерпеть.

«Скорее бы май».

С того дня, как Арцыбашев вышел из больницы, он не прикасался к ошметку, оставшемуся от кактуса. Тот так и лежал на шкафу в блюдце, полном сухого чистого песка. Блейзе предупредил: если через месяц не будет никаких изменений, значит, ничего не получилось.

Вышло, как предсказывал профессор. Но выкинуть останки у Арцыбашева не поднималась рука.

Он привычно поставил вариться суп. Пока под крышкой тихо булькали овощи, взял влажную тряпку и прошелся по запылившимся поверхностям.

Стол. Телевизор. Комод.

На комоде стоял портрет покойной матери в рамке и блюдечко хохломской росписи, которым Арцыбашев прижимал квитанции. Протирая под ним, Алексей Николаевич вдруг вспомнил Ираиду. Рука его дернулась – и блюдце полетело на пол.

Дзынь!

Он сокрушенно уставился на осколки. Как ни крути, это была память не только об Ираиде.

Выбросив разбитое блюдце, он некоторое время осматривался, пытаясь найти ему замену.

Арцыбашев был человеком глубоко укорененных привычек. Попробовал использовать старую чашку – не понравилось. Чашка торчала на комоде как дура и вносила диссонанс.

Арцыбашев поморщился и вдруг вспомнил, где есть еще одно блюдечко.

Сначала эта мысль испугала его. Но чем дольше он стоял, раздумывая, тем сильнее убеждался, что его идея – правильная.

Сколько можно притворяться, что все еще может вернуться?

Сколько можно обманывать самого себя?

Арцыбашева охватила странная жестокая решимость. Кактусу он уже ничем не мог ни помочь, ни навредить. Только себе.

С собой церемониться незачем.