О людях, котах и маленьких собаках

И, увидев непонимающее лицо Арцыбашева, пояснила с улыбкой:

– Вы ведь позаботились об этой девочке, Куликовой. Не скромничайте, Мельников мне все рассказал. Знаете, я вас понимаю, Алексей Николаевич! Она и впрямь очень милая.

В глазах Ираиды Семеновны блеснуло что-то странное. Но Арцыбашев не придал этому значения.

Три недели он безропотно выполнял все назначения врачей – и тосковал. Гуляя вокруг корпуса, лежа под капельницей или стоя в очереди за диетическим салатом, Алексей Николаевич мысленно рассказывал Сигизмунду, как идут дела. Дважды, пересилив неловкость, звонил Ираиде. У нас все благополучно, пела в трубку Костюкова. В разговоре возникали долгие паузы, набухавшие неловкостью, потому что о чем говорить, кроме самочувствия кактуса, Арцыбашев не знал, а Ираида молчала и как будто чего-то ждала. Наверное, благодарности! Он сбивчиво благодарил и облегченно вешал трубку.

Санаторий, бывший ведомственный, оказался на удивление хорош. И врачи были грамотные, и медсестры с пониманием. Номера, конечно, сиротские, с казенным запахом старого белья, но что с того, когда вечером снег летел с небес тихо-тихо и толстые елки ловили его широко расставленными лапами, а утром наст искрился, как люстра в ДК имени Бринского, куда маленького Арцыбашева мама водила на Новый Год.

Арцыбашев старался радоваться. Но было тяжко, как барсуку, вытащенному из родной норы. Остро хотелось домой, и не просто хотелось, а ощущалось как физиологическая потребность организма.

В день отъезда Алексей Николаевич первым стоял у дверей рейсового автобуса. Всю дорогу домой протаивал дырочку в заиндевевшем окне и улыбался. Чувствовал он себя после всех процедур, надо признать, отлично.

Он не стал даже заезжать домой, а сразу от станции взял такси и помчался к костюковскому дому.

– Этот мир придуман не нами! – фальшиво пел Арцыбашев, шагая по лестнице на пятый этаж. – Этот мир придуман не мной!

Ираида распахнула дверь. Иссиня-черный халат шелково лоснился, маки на подоле полыхали алым. Арцыбашев даже заморгал.

– А, Алексей Николаич! Минуточку!

Сверкнула белыми зубами и уплыла вглубь квартиры.

– Вот ваше растение! Между нами, девочками, кактусовод из вас никудышный.

Арцыбашев поднял на нее непонимающий взгляд. Где Сигизмунд?

– Он у вас был весь сухой, – пояснила Костюкова. – Чаще надо поливать.

Арцыбашев поморгал. Поливать?

– Внимательнее надо быть, Алексей Николаич, внимательнее!

Арцыбашев снова уставился на опавшую коричневую массу в горшке – и окаменел.

– Что… где… – прохрипел он, когда обрел способность говорить.

– По-моему, без этих ужасных волос он даже симпатичнее, – с беззаботной улыбкой сказала Ираида.

– Где… мой… кактус…

– Вот же он. Не узнаете?

– ЧТО ВЫ С НИМ СДЕЛАЛИ?!

– А что это вы так кричите, Алексей Николаич? Я вам не Мельников, на честь вашей зазнобы не покушалась. Держите себя в руках!

Улыбка застыла на ее лице, как приклеенная.

Алексей Николаевич взял горшок с погибшим цефалоцереусом и, тяжело дыша, пошел вниз по лестнице. Язва в желудке скрутилась – и вдруг развернулась, как пружина.

– Лифт работает! – вслед ему любезно сообщила Ираида Семеновна.

Арцыбашев не слышал. У него звенело в ушах.

Он прошел тысячу триста восемьдесят пять этажей, прежде чем добрался до наружной двери и распахнул ее. Ветер снежной пятерней толкнул его в лицо. Снаружи мела пурга, такси расплывалось вдалеке и все вокруг расплывалось, пока Арцыбашев шел, шел, шел…

– Э, отец!

Кто-то подхватил его под руку. Дернул куда-то вверх.

– Ты что, отец? А ну вставай! Пьяный, что ли, сука?

Его покачали взад-вперед.

– Це…фа… – слабеющим голосом выговорил Арцыбашев.

Охлопали по карманам, расстегнули пальто.

– Какое нахрен цефа? Валокордин там или чего? Слышь, отец, не молчи! Где лекарство у тебя? Да выпусти ты эту срань! Вцепился, епта!

– Домой… – прошептал Алексей Николаевич, прижимая к себе мертвого цефалоцереуса. – Домой отвезите меня, пожалуйста.

* * *

На следующее утро вахтер в Институте физиологии растений подозрительно поглядывал на странного визитера. Человек этот, немолодой, тощий, сутулый, в круглых очках и криво намотанном шарфе, отирался возле проходной с семи часов. К животу он прижимал какой-то сверток. Время от времени лицо его искажала гримаса боли, и тогда человек негромко стонал и сгибался пополам.

Наблюдая за ним, вахтер окончательно убедился, что видит психованного. Он уже поднял трубку, чтобы вызвать милицию, но тут псих узрел кого-то в дверях и бросился навстречу с криком:

– Профессор Блейзе! Профессор Блейзе!

Вахтер с чувством выругался.

– Профессор Блейзе, умоляю!

С ловкостью фокусника психованный размотал сверток, отшвырнул бумагу в сторону и сунул под нос профессору какой-то горшок.

– Эт-то еще что такое? – брезгливо отшатнулся тот.

– Цефалоцереус! Прошу вас, помогите!

Послав к черту милицию и обругав себя идиотом, вахтер помчался выручать профессора.

Псих оказался на редкость цепким. Он уворачивался от вахтера, уворачивался от прибежавшего лаборанта и при этом ухитрялся все время виться вокруг Якова Блейзе, который с сердитым видом рыскал по карманам в поисках пропуска.