О мышах и людях. Квартал Тортилья-Флэт

Он оставил их, полных горя и раскаяния, и вернулся в церковь. Прихожане, все еще смеясь, поворачивали головы и смотрели на него, и, добравшись до своего места, он сжался, стараясь стать совсем незаметным.

– Не огорчайся, – сказал отец Рамон. – Не грешно снискать любовь своих собак и не грешно любить их. Послушай, как любил святой Франциск зверей и птиц. – И он рассказал про доброго святого еще несколько историй.

Пират перестал смущаться. Губы его зашевелились.

«Ах, – подумал он, – если бы собаки могли слышать отца Рамона. Им было бы приятно узнать все это!»

Когда проповедь кончилась, в его ушах по-прежнему звучали рассказы священника. Он машинально крестился и преклонял колени, но не слышал службы. Как только она кончилась, он кинулся к двери и первым вышел из церкви. Собаки подошли к нему, все еще грустные и пристыженные.

– Пошли! – крикнул он. – Я хочу вам что-то рассказать!

Он побежал вверх по склону к сосновому лесу, а собаки бежали рядом, прыгая и резвясь. Когда Пират наконец добрался до опушки, он не замедлил шага и остановился только на узкой прогалине между соснами, где ветви смыкались над головой, а стволы вздымались рядами, словно колонны. Несколько секунд он растерянно смотрел по сторонам.

– Я хочу, чтобы все было совсем так же, – сказал он. – Вот если бы вы были там и слышали, как говорил отец Рамон! – Он положил один камень на другой. – Вот это статуя, – объяснил он собакам и воткнул в землю прутик. – А прямо вот тут – подсвечник со свечой.

На прогалине царил мягкий полумрак и воздух был напоен сладким запахом смолы. Деревья чуть слышно шептались под легким ветерком. Пират приказал:

– Энрике, садись вот сюда. А ты, Рудольф, сюда. Пушок сядет вот тут, потому что он самый маленький. Пахарито, дурачина, садись вот сюда и веди себя смирно. Сеньор Алек Томпсон, не смей ложиться!

Он усадил собак в два ряда – двух впереди, а трех сзади.

– Сейчас я вам все расскажу. Вас простили, хоть вы и вломились в церковь. Отец Рамон сказал, что на этот раз это не кощунство. А теперь слушайте внимательно. Я буду вам рассказывать.

Собаки смирно сидели на своих местах и не спускали с него глаз. Сеньор Алек Томпсон помахивал хвостом, но Пирату это не понравилось.

– Тут не место для таких вещей, – сказал он. – Святой Франциск не рассердился бы, но я не хочу, чтобы ты вилял хвостом, пока слушаешь. А сейчас я расскажу вам про святого Франциска.

В этот день его память была необыкновенной. Солнце пробиралось в просветы между ветками и ярким узором расписывало ковер из сосновых игл. Собаки терпеливо сидели, глядя на губы Пирата. Он передавал им все, что говорил священник, – все его рассказы, все поучения, не пропуская ни единого слова.

Кончив, он торжественно поглядел на собак.

– Святой Франциск сделал все это, – сказал он.

Сосны перестали шептаться. В лесу стояла зачарованная тишина.

Вдруг позади Пирата раздался чуть слышный звук. Собаки посмотрели вверх. Пират боялся повернуть голову. Прошла долгая секунда.

И вдруг она кончилась. Собаки опустили глаза. Вершины деревьев снова пробудились к жизни, и солнечные узоры опять заплясали в прихотливом танце.

Пират был так счастлив, что у него защемило сердце.

– Вы его видели? – воскликнул он. – Это был святой Франциск? Ах, какие же вы хорошие собаки, если вам было дано узреть видение!

Его тон заставил собак вскочить. Их пасти раскрылись, а хвосты радостно завиляли.

Глава XIII

О том, как друзья Дэнни поспешили на помощь даме в несчастье

Сеньора Тересина Кортес, ее восемь детей и ее дряхлая мать жили в уютном домике на краю глубокого оврага, который образует южную границу Тортилья-Флэт. Тересина была красивой матроной лет под тридцать. Ее матери, этой дряхлой, высохшей, беззубой старухе, обломку ушедшего поколения, было почти пятьдесят лет. Никто уже не помнил, что ее зовут Анхелика.

Все будние дни вьеха работала не покладая рук, ибо ей приходилось кормить, наказывать, уговаривать, одевать и укладывать спать семерых из восьми детей. Тересине хватало хлопот с восьмым и с приготовлениями к появлению девятого.

Но в воскресенье вьеха облачалась в черное атласное платье, еще более древнее, чем она сама, надевала мрачный и очень прочный головной убор из черной соломы, украшенный двумя почти настоящими вишенками из цветной замазки, и, сбросив с плеч бремя долга, решительным шагом направлялась в церковь, где сидела так же неподвижно, как святые в их нишах. Раз в месяц она ходила исповедоваться. Было бы любопытно узнать, в каких грехах она исповедовалась и когда находила время их совершать – ведь дом Тересины был переполнен ползунками, косолапиками, карапузами, плаксами, котоубийцами и мастерами падать с деревьев, и каждый из ее подопечных каждые два часа вопил, требуя еды.

Так стоит ли удивляться, что вьеха обладала безмятежной душой и стальными нервами. Будь они какими-нибудь другими, они давно уже с визгом вырвались бы из ее тела, как фейерверочные шутихи.