О сколько нам открытий чудных..

Он тоже, — перед смертью, которую предчувствовал, — писал о недостижимом для него сверхбудущем обществе. Во всяком случае, я так понимаю такие его стихотворения, как «(Из Пиндемонти)», «Отцы–пустынники и жены непорочны…», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», «Когда за городом, задумчив, я брожу…».

Вот возьмем последнее и посмотрим, как, — если можно так выразиться, — пришвинский метод тут использован: «писать как живописцы, только виденное, во–первых; во–вторых, самое главное — держать свою мысль всегда под контролем виденного» [4, 318].

Когда за городом, задумчив, я брожуИ на публичное кладбище захожу,Решетки, столбики, нарядные гробницы,Под коими гниют все мертвые столицы,

[Ну, грешен, гниение лирический герой мнит, а не видит. Но, думаю, это можно не принять во внимание.]

В болоте кое–как стесненные рядком,Как гости жадные за нищенским столом,

[Ну и это, оценочное, сравнение с неприсутствующим на кладбище давайте тоже не зачтем.]

Купцов, чиновников усопших мавзолеи,Дешевого резца нелепые затеи,

[Тут тоже, правда, слышится уничижительная оценка от лирического героя. Но зато она «под контролем виденного».]

Над ними надписи и в прозе и в стихахО добродетелях, о службе и чинах;По старом рогаче вдовицы плач амурный,

[Третий раз прошу не учитывать элемент, который умопостигаем. Три — это ж мало.]

Ворами со столбов отвинченные урны,

Могилы склизкие, которы также тутЗеваючи жильцов к себе на утро ждут, —

[Это предвидение слишком логически элементарно, чтоб просить за него извинения, так сказать, перед Пришвиным.]

Такие смутные мне мысли все наводит,Что злое на меня уныние находит.Хоть плюнуть да бежать…

[Так как предмет наблюдения тут все же не только кладбище, но и самонаблюдение ходящего по нему человека, то допустимо описание и едва ли не наблюдаемой на его лице непосредственной реакции. Тут пока все же не пейзаж души.]

Но как же любо мнеОсеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,Где дремлют мертвые в торжественном покое.

[Тут уж, конечно, пейзаж души. Но не романтический, по Жуковскому, туманно–зыбкий, как сама душа, и сделанный исключительно на ореолах значений слов, минуя их главное значение и грамматическую связь, что заимствовали потом и символисты. Нет. Тут пушкинский пейзаж души. Реалистический. Не гнушающийся главными значениями. «Осеннею» взято, конечно, для печального призвука. Но это и вполне определенная пора года. То же с «вечерней» и «в деревне», разделенными реально соответствующей им «тишине». И т. д.]

Там неукрашенным могилам есть простор;К ним ночью темною не лезет бледный вор;Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,

Проходит селянин с молитвой и со вздохом;На место праздных урн и мелких пирамид,Безносых гениев, растрепанных харитСтоит широко дуб над важными гробами,Колеблясь и шумя…

Все — виденное и под контролем виденного.

И Пришвин дважды ошибся, написав, что «никто в литературе этого не сделал, кроме меня» [4, 318], а также, что “”никто» сознательно, бессознательно талантливые люди делают так «все»” [4, 318].

После Пушкина, Пушкина–реалиста, — может, и все бессознательно талантливые так делают. Но до него — никто. Ни сознательно, ни бессознательно талантливые. Это открытие Пушкина–реалиста для русской литературы: соединить открытые романтиком Жуковским обертоны смысла слов с господствовавшими в классицизме только главными смыслами слов [2, 107].

Конечно, для просто символистов, залетавших за облака в своем стремлении к туманно–недостижимому это открытие Пушкина–реалиста было мало нужно. Но в конце жизни Пушкин, — от осознания утопичности своего последнего идеала (идеала консенсуса в сословном обществе), — стал как бы реалистическим символистом.

В процитированном стихотворении художественный смысл заключается, конечно же, не в удержанной под контролем виденного на двух кладбищах мысли, мол, вот что такое хорошо и что такое плохо на том свете. Это было бы прочтением «в лоб».