О социализме и русской революции

Однако уже вышедший том предлагает нам лишь несколько совершенно различных и не связанных друг с другом юношеских работ Маркса: его докторскую диссертацию о греческой философии, затем его статьи о цензуре и свободе печати, о краже леса, «К критике гегелевской философии права. Введение» и его реферат «К еврейскому вопросу», а также две статьи Энгельса о политической экономии и об Англии. Читаемые сами по себе, эти работы, конечно, представляют большой интерес как вехи идейного развития Маркса, но даже для внимательного читателя они останутся именно вехами, по которым он сможет лишь догадываться

о проделанном Марксом развитии, не постигая при этом внутренних и внешних взаимосвязей между ними. Даже при очень прилежном и вдумчивом изучении марксовых параллелей между натурфилософией Демокрита и Эпикура было бы крайне трудно запросто расшифровать то значение, какое оба корифея античной философии имели для духовного становления Маркса и, с другой стороны, уяснить себе, каким же образом проблемы греческой философии смогли внутренне сочетаться с проблемами предмартовской прусской цензуры, кражей леса на Рейне и с гегелевской философией права.

Но тут на помощь нам приходит Меринг со своими суждениями, скромно названными им «введениями». И постепенно из пестрых, разрозненных фрагментов духовной деятельности Маркса перед нами предстает предельно насыщенная жизнь, почти осязаемо пластичная фигура человека, образующего центр, вокруг которого в большем или меньшем отдалении группируются близкие ему и формировавшие его идейную атмосферу люди: вырванные из забвения и вновь воскресшие в нашем воображении родственники, учителя, друзья, товарищи по учебе и соратники в борьбе, люди 30-х и 40-х годов. Мы видим их словно живыми, движущимися, борющимися, думающими, работающими, пребывающими в идейном контакте с Марксом и между собой, каждого — с присущими ему особенностями, со своими духовными установками и интересами, даже с собственным характером и темпераментом. Вокруг этой центральной группы, которая оказывается столь непосредственно приближенной к нам, что мы словно подслушиваем их мысли и слова, Меринг выстраивает амфитеатром всю историческую декорацию. В ближайшей перспективе видятся духовная и политическая среда, злоба дня и спорные вопросы, течения, направления, партии, университетская жизнь, литературный мир, буржуазное общество, официальные круги, а в более отдаленной — в общих чертах описанные исторические события, и, наконец, в качестве общего заднего плана он набрасывает крупными, но четкими мазками экономико-социальные условия в их сдвигах и изменениях.

Таким образом, Меринг сплетает как во времени, так и в пространстве отдельные куски духовной жизни Маркса в единое целое. Он не вырывает Маркса из его времени, не изображает нам его как когда-то жившего и умершего чужого человека, представшего перед нашими взорами, чтобы путаным, полупонятным языком рассказать нам о своих внутренних стремлениях и своей борьбе. Нет, наоборот, это нас Меринг вырывает из нашего времени и переносит в 30-е и 40-е годы, дабы мы очутились в самой гуще их, ощущали и переживали все сами и смогли увидеть нашего Маркса посреди его

времени, его борьбы, его становления и его роста.

Меринг уже в «Истории германской социал-демократии» показал себя мастером описания исторической среды. Но только в ныне появившейся книге он кажется нам достигшим в этом еще большего. Вероятно, потому, что образ помещен в более узкие рамки и поэтому художественно отделан более тщательно, а может быть, и потому, что все группируется вокруг одной фигуры, на которую Меринг излил так много внутренней любви.

Но удивительным этот результат должен показаться именно потому, что Меринг уделил в книге такое сравнительно небольшое место своим «введениям», а также потому, что внешне он вынужден был вставлять их как отдельные, независимые друг от друга тексты и всякий раз говорящие о совершенно разных материалах фрагменты. В них обрисована то искусность правления Фридриха Вильгельма IV, то история греческой философии, то промышленное развитие Рейнской области, то судьбы и злоключения философских и политических журналов 30-х и 40-х годов. Но он умеет также одной-двумя чертами нарисовать фигуру, несколькими сильными штрихами обозначить историческую перспективу. Второстепенными фигурами он, собственно, занимается мало или почти не занимается вообще; однако совсем неожиданно из вкрапленных в другой связи кратких высказываний в их собственных письмах или в других адресованных им посланиях, из лаконичных случайных, но метких реплик перед нами сразу возникает характерная фигура, которую мы хорошо понимаем, равно как и ее отношения с Марксом. Благодаря этому мы видим на некотором от нас удалении фигуру Руге, чья буйная, несколько филистерская честность, полные энергии стремления и схватки наверняка внушают нам симпатию; но при этом мы ясно чувствуем, что идейно он не мог играть в развитии Маркса сколь-нибудь значительной роли.