О том, что сильнее нас

– И тогда, когда он спрашивал тебя по телефону, назвавшись кучей разных имён и приведя кучу версий, кто он такой, — тоже правда была?

– У него были основания…

– И то, что подл, неправда? Это не он анонимно писал те кляузы на редакторов?

– Он. Но мы их вместе писали. Я знаю, у него были основания.

– М-дя. Может быть, скажешь ещё и что не трус?

– Трус. Но ему и это простительно. У него отец был алкоголиком, причём буйным алкоголиком, он испортил Мише всю жизнь. Да, кстати, он Мише никогда и ни в чём не помогал. Это — обоснование и извинение для того, чтобы человек вырос трусом.

– Интересно получается. Мы только что прошлись по всем пунктам — и получается, что всё же лгун, трус и подлец. Так?

– Так. Ну и что? Но у него есть и достоинства.

– Какие? Стихи?

– Ну да, пишет какие-то стихи, в которых нет ни смысла, ни размера. Но графомания — не самый страшный порок.

– Фотограф, что ли, хороший?

– О фотографии он не имеет ни малейшего представления.

– Журналист хороший? В Нэйшнл Джиогрэфик постоянно публикуется?

– Да нет, журналист он плохой. Но с Нэйшнл Джиогрэфик — хочешь смейся, хочешь нет, но у нас одну статью взяли, хотя уже второй год не печатают. Я просто обалдела, как её могли взять с этими ужасными фотками. Наверное, потому, что в русской редакции одни дураки сидят, а Миша постарался, расписал совершенно обычные и рядовые находки, сделанные в той экспедиции, как сенсационные и переворачивающие весь научный мир. Да, для тех старых интервью — никто ему не помогал, он сам на них вышел.

– Начинающий журналист, сам вышедший на трёх подряд персон подобной известности, — через полгода неизбежно в звезду журналистики превращается. И где оно?

– Ну да, его все к тому поощряли, чтобы продолжал. Но ему надоело, он другим занялся.

– А когда опять начал — ему кто-то мешал?

– Нет, все помогают. Но теперь всё другое, теперь не доберёшься до них.

– И всё же о достоинствах. Хоть одно — укажи?

– Не укажу. Это — моё дело, я их вижу, я их знаю.

Экспресс-пробежка по прошлому — примерно тот же результат. Изумительная и абсолютная память на любую второстепенную деталь. Встречные вопросы с немалой долей ехидства. И тут же – полные и тотальные провалы памяти, ну, или — столь же полное и тотальное враньё по всем ключевым моментам. Вплоть до того, что, когда попробовал обратиться к паре тем того разговора, когда мы сидели счастливые перед налётом, — сказала, что не помнит вообще ничего и повторила Мишину версию, что я её опоил. Моему изумлению не было предела.

– Когда? На улице перед твоей конторой?

– Нет, дома.

– А дома ты разве до того что-то пила кроме одной крошечной рюмки настойки, которую мы не один раз пили до того?

– Нет. Этого хватило. Я была усталая, а когда я усталая, мне мало надо.

– Двадцать пять грамм тридцатиградусного?

– Ну да.

Конец разговора был наиболее примечательным.

– Кажется, разговор исчерпался? Прощаться будем?

– Наверное, так. Но скажи — ты выкарабкиваться будешь?

– Может быть. А вот скажи: если выкарабкаюсь, а потом сразу же в другое подобное дерьмо попаду — что делать будешь?

– Ничего. Сейчас есть доля моей глупости и моей вины. Там — не будет, там дело чисто твоё.

– А знаешь, я ТОЧНО знаю, что мне нужно сделать. Только не знаю, когда — через неделю, через месяц, через год? А может быть – и никогда…

– Но когда соберёшься — помощь примешь?

– Наверное, приму. Нет. Точно приму.

– Договорились.

– Володь, у меня ещё одна просьба. Ты мне больше не звони. И не пиши. Когда соберусь, я сама тебя найду.

* * *

Полгода спустя:

– Знаешь, Володь, я ведь тогда, после прочтения новеллы и твоего звонка с выставки, — чуть-чуть не сорвалась. К маме поехала. Наконец, рассказала ей почти всё. Она поняла, что наделала. Она поняла, кому она меня отдала, ей ведь всё равно было, кому, лишь бы от тебя забрать. Она сказала, что как только я соберусь, я могу возвращаться домой. И больше она ничего подобного никогда не сделает. Но я тогда подумала — и передумала, опять решила остаться.

* * *