О Воскресении, Смерти и Сатане

Молитвы Аса[71] воссылал, моленья Езекия

Свои ко Господу стремил, и смерть их отлагалась[72],

Но страстно трупов их ждала; вот Илия зарезал[73]

Вааловых жрецов и мне принес их у потока,

Сиих откормленных на зло Иезавели хлебом.

Но я навыкла голодать, всех яств меня лишили

Сами́ же праведники: я алкала и скиталась.

То Иисус заставил все, что проглотила, алча,

Назад ко свету изблевать, людей сладчайших блюдо.

₁₉

Кровь очистительная мне как ужас неизбывный,

Помазал ею Моисей домов Еврейских двери,

И агнца сохранила кровь от смерти в них живущих.

Но что для Смерти значит кровь – кроме кровавых знаков

На косяках дверей домов и на Кресте страданий?

Се – наслажденье для меня, се – фимиам убитых,

Благоуханье мертвых тел и таяние трупов.

Но кровь, что Иисус пролил, мне навевает ужас.

Когда вдохнула запах я ее невыносимый,

Дух Жизни, веющий над ней, исполнил меня страхом.

₂₀

Все те священники, цари, помазанники Божьи,

Что были у истоков тайн святого Воскресенья,

Не обрели, подъявши крест, ни малого богатства.

На их главах венцы лежат, сверкают диадемы.

И все же мне нанесены ответные удары.

Сын плотника[74] увенчан был терновой диадемой,

Но сокрушил мою главу, Смерть нагло обезглавил,

Хоть умаленье Он приял и гибельную участь,

Его священный лик поверг Шеол во страх и трепет.

Лик Моисея испугал валы морской пучины,

Заставил море отступить во трепете пред жезлом,

Что славой Божию блистал в деснице у пророка.

Его величье зрела я, жезл дивный, власть от Бога,

Что разбивала крепость скал. Шеоловы гробницы

Разбил несчастный Иисус, смертельно бледный, чахлый,

Ни вида славы, ни зарниц, ни горнего сиянья

Тогда ведь не было на Нем, но и в таком обличье

Он страх у Смерти вызывал. Цвет мертвенного лика,

Цвет самой смерти поразил Шеол, как блеск оружья…

Так мертвый Бог Шеол убил. И что грозит в дальнейшем

Во славе Иисус грядет дать жизни цвет умершим».

ГИМН XL

Благословен, Кто в прах разбил Шеолово коварство.

₁

О, сколь велик жестокий стыд и униженье много

Коварнейшего Сатаны, презренного от Бога!

Но перед слугами стоит, исполненный гордыни,

Он окропляет их из уст изящными речами,

Красноречивостью своей безмерной убеждает:

«Моя премудрость частью лишь порождена природой,

По преимуществу она – плод опыта бесценный,

Пожалуй, даже целиком – есть результат познанья.

Я все познал, конечно, сам. Я рассуждал, я мыслил,

Я без учителя стяжал всей мудрости обширность,

И вот я в знаньях, как в броне, вооружен отменно,

Я весь исполнен блеском лат безмерного величья.

О, род людской, меня лишь ты и увенчал победой,

Познание мое венцом сверкающим украсив.

₂

В наряд мой ненависти все оделись фарисеи,

Во облаченье зла они напали на Марии

Святого Сына; гнев внушил я им жестокомрачный,

И он низвергся, словно град из острых дротов метких

На Иисуса. Дерзость их гналась за Ним, бессчастным,

Бросалась хищно ярость их, их клевета томила,

Как тяжкий гнет она Его всечасно истощала,

Их зависть, гнев, фальшивый пыл, что „ревностью“ зовется, –

Ревнивость хищная, – все, все, сражалось с Ним нещадно,

Их богохульственная желчь в Него метала глыбы.

Он, Врач, пришел к Своим больным, принес с Собой целенье,

Я ж побудил восстать больных, чтобы Врача низвергли.

Но нечувствителен Он был к жестоким обвиненьям.

И я прибегнул к клевете, я спрятался за нею,

Его-то я оклеветал и ложь свою умножил,

Но вижу: лжи моей цветок, увял, иссох, а дерзость

Увы, распознана моя, и словеса презренью

Мои навеки отданы. Но кров себе нашел я,

Укрывшись в двойственности слов, в двусмысленности речи.

Речей тенеты я к Нему направил фарисейских,

Я в силлогизмах уловить решил Его искусно,

Но труд мой долгий, словно пыль, в луче сверкнув, растаял,

Соломинкой, игрушкой он бессмысленной остался.

А Истина Его, как свет, распространилась всюду.

Атлета видел одного, могучего владыку,

Блистал он мастерством своим, велик в искусстве брани,

И даже Змий, что вне миров, его страшится силы.

Но ярость правит всей его наклонностью сокрытой,

Несдержан и разнуздан нрав, змеиному подобный.

Он смертоносными объят желаньями. Страшится,

Боится лихорадки он, горячечного бреда.

Но взял лекарством для себя отказ от исполненья

Священных заповедей он. И вот, его насмешка

Разит безжалостно и бьет и превращает в пепел,

А страсть любовная крушит и разрушает тайно,

И ядовитейший язык, горчайшее стрекало,

Он прячет под покровом уст, готовое к убийству.

Но не безумней он того, кто о презренном крове

Радеет больше, чем о всей душе своей несчастной.

Он проверяет каждый день мешков своих сохранность,

Над содержимым их, глупец, он, одержимый, чахнет.

Но моль незримая, как струп, скрывается на теле.

Готовит роскошь он одежд с изящной окантовкой,

Но повисает дух его разорванной хламидой.

Покои освещает он обилием светилен,

Но сердце держит он во тьме и беспросветном мраке.

Завесы открывает он на окнах, только чувства

Свои он запер и закрыл. И прочно он смыкает

Дверей затворы, сторожит он нажитые деньги,

Но уст распахнуты врата, и мысль, как-будто птица,

Выпархивает и потом далёко улетает.

Безумец, ценит он свою скотину даже больше,

Чем самого себя. О ней печется он поболе