О всех, забывших радость свою

— Любовь дается за смирение. Когда любишь не себя, не свое «я», а других больше себя, подражая Богу.

— А почему же, отец Михаил, так много женщин сейчас одиноких, живущих без любви?

— Женщина из ребра была сделана, а не из желчи. Замужем — это значит всегда следовать за супругом. Не подчинять его себе и своей воле, а следовать и быть поддержкой, дополнять своей теплотой на непростом жизненном пути. Где в семье послушание, там истинная свобода и любовь, но, опять же, это только в том случае, если муж живет с Богом в душе.

Все перевернулось. Отсюда все беды. Семья есть малая церковь, и строительство ее начинается с венчания, с благословления, а не с постели, как сейчас зачастую.

— Сложно все это. Я вот тоже люблю или любил, уже и не пойму. Все внутри выжгло. Вот так жил ради человека, ради любви этой, а она взяла и утекла в канализационный люк, как вода во время дождя. И все. Нет ничего.

— Любовь не умирает и не исчезает никуда, если она настоящая. Любовь как снег, сначала превращается в воду, а потом в пар. И уже в другом месте вновь дождем поливает землю, давая взойти новым росткам. В этом мире ничего не исчезает. Просто грехи в воздухе витают уже тысячи лет. Поэтому все сложнее и сложнее становится не подцепить эту заразу. Бог для нас, как глоток свежего и чистого воздуха, неизменного, вечного, но не все это понимают.

Вот мы все любим смотреть ночью на звезды и, конечно же, все знаем Большую Медведицу, Черпак, в простонародье.

— Ну да. Кто же его не знает.

— Так вот, если бы люди, сейчас живущие на планете, сложили бы свои вещи, накопленные непосильным трудом: машины, яхты, дома, квартиры, одежду, поместили бы это все в Черпак, встали еще и сами туда плечом к плечу, то не заполнили даже дна его. Потому что все, что мы копим целую жизнь, ничто по сравнению с творениями Господа. С его величием и разумом. А вот любовь Господа к нам способна заполнить и Черпак, и всю Вселенную, какая бы она ни была.

— Красиво звучит.

— Тебе нужно исповедоваться, Максим. Бог рядом с тобой, просто повернись к нему, и ты поймешь все. Он открывается постепенно, по мере духовного развития. Первый шаг ты сделал. Очень важный шаг.

— Как я пойму? Когда? Что я должен понять?

— Максим, кати в палату, — позвала медсестра.

— Сейчас, — ответил я.

— Поймешь, Максим, не переживай, — сказал в спину батюшка. — Молись, чтобы Господь открыл тебе видение грехов. С этого начнется твой путь к спасению. Этот дар выше всех даров. Даже выше дара воскрешать мертвых.

В палате медсестра сказала, что сегодня вечером мне будут ставить кардиостимулятор.

«Папа должен будет прийти к десяти вечера, чтобы остаться со мной на ночь, — прикинул я. — Сказали, что повезут в девять. Как бы не уснуть там, на столе».

Меня смущала идея, что придется все-таки ставить кардиостимулятор. Что ритм так и не восстановился.

В девять подали каталку. Я разделся с помощью сестер, лег, и мы поехали. На улице уже стемнело. Небо было ясное, Черпак, как всегда, просил налить что-нибудь в себя. Наверное, любовь, о которой говорил отец Михаил.

Я осторожно подышал носом, чтобы не обжечь легкие морозным воздухом. Сестры везли меня абы как. Видно было, что они за день устали, а тут вместо того, чтобы сходить в клизменную покурить, обсудить свежие сплетни, надо было, тащиться по льду и холоду в другой корпус, а потом еще и назад везти. «Проклятая жизнь», — сказала одна из них.

В операционном блоке играла тихая музыка, что-то в стиле джаза. Хирург, на лацкане формы я прочитал имя — Лев Анатольевич — в синем костюме и желтых специальных очках подошел ко мне, спросил пару дежурных фраз о самочувствии, рассказал о ходе операции и пожелал не бояться. Сказал, что дело отлаженное и быстрое.

То, как он управлял персоналом, как они по его командам бегали, суетились, подключая оборудование к моему телу, вселяло уверенность и надежность. Чувствовалось, что человек он слова. Я расслабился. Мне надели маску. Оказалось, что процедура установки не подразумевает общего наркоза, а лишь местный в плечо.

Минут через десять все приготовления были закончены. Монитор подвели, красящий раствор ввели по сосудам, укол новокаина сделали.

— Приступим, — сказал Лев Анатольевич, сделав глубокий разрез между плечом и грудью слева. Я ничего не почувствовал. Что-то там ковыряли, толкали, тянули. Потом он начал смотреть на монитор, нажимая внизу педали. Давал какие-то указания. Я понял, что один провод в желудочек сердца установить удалось, а вот второй в предсердие никак.

— Не лезет зараза, — сказал Лев Анатольевич. — Что-то ты парень какой-то невезучий сегодня. Я пять водителей ритма поставил за сутки, а твой вот капризничает.

Я решил не отвечать, хотя мне и так это мешала сделать кислородная маска.

— Коль, давай-ка еще раствору немного и включи другую проекцию.

И тут я резко почувствовал себя плохо. Датчики сразу сработали. Запищали.

— Пульс двести. Давление 150/100!

— Что такое случилось? — недоуменно спросил Лев Анатольевич? — Что с тобой, милый человек?

— Пульс шестьдесят. Давление 150/100.