О всех, забывших радость свою

От уколов с антибиотиками мои и так прожженные ягодицы превратились в камень, на который невозможно было лечь на кровать от боли. Разжижали кровь, чтобы не допустить образования тромбов, еще и печенка увеличилась в объеме на сантиметр. В общем, как на фронте себя ощущал, получая ежедневную сводку.

Отцу наконец-то разрешили выкатывать меня на коляске в коридор, но только в самый дальний угол к окну, подальше от людей. Обязательной одеждой стали шапочка, бахилы и маска на лицо, чтобы не подхватить инфекцию или внутрибольничный вирус, от которого почти не было бы спасения.

Жизнь напоминала несколько травинок, чудом пробившихся сквозь трещину в асфальте, где люди, как машины, неслись мимо. Я смотрел на других пациентов после замены клапанов или аортокоронарного шунтирования и понимал, что их век подходил к концу. Операция — лишь возможность отсрочить час икс. Весь контингент был за пятьдесят лет и старше. Мне становилось не по себе от того, что пришлось вступить в их ряды. Если посмотреть со стороны, то я, конечно, мало чем от них отличался: такой же беспомощный, напичканный химией человек, радующийся горячему чаю, свежей газете из больничного киоска, крепкому стулу и симпатичной медсестре.

По привычке пытался первое время уступать очередь пожилым, когда отец подвозил на каталке в процедурную сдавать кровь, но на меня смотрели с удивлением. Потом я понял, что здесь это правило больше не работает. Все одинаковые. Все перед чертой.

Однажды по моей просьбе папа оставил меня возле окна — захотелось побыть одному, — а сам пошел на улицу подышать воздухом и купить свежих газет.

Я сидел в каталке, спиной к коридору, и о чем-то думал, как вдруг некто с неприятным хриплым басом сказал:

— Ты, мозгляк, украл мое сердце. Оно должно было достаться мне первому. Оно мое. Я жду его уже шесть месяцев, а ты его украл.

Кое-как развернув каталку, я увидел перед собой высокого мужика за пятьдесят, с короткими седыми волосами, шрамом через все лицо, с железной фиксой во рту и золотой толстой с крестом цепи на дряхлой шее. По внешнему виду можно было представить, что в недавнем прошлом мужик был очень крепок и силен. Обвисшие мышцы говорили о развитой в былые времена мускулатуре, но если раньше он и обладал какой-то силой, то сейчас это был задыхающийся на каждом слове ходячий труп с синюшным лицом, который не мог причинить мне вреда, такому беззащитному в данную минуту.

— Что значит, украл ваше сердце? — спросил я, опешив. — Кому оно больше подходит по параметрам, тому его и ставят. Это вам не лотерея и не магазин. Это ведь чья-то смерть. Кто-то потерял мужа, кто-то сына или отца. А вы тут о краже говорите.

— Ты меня не учи, щенок. Видишь татуировку?

Я посмотрел на его руку — «За ВДВ».

— Заговоренным считал себя с пятнадцати лет, еще с тех пор, как в сад за яблоками полез соседский, а хозяин спустил на нас овчарку. Так она мне шею погрызла. Месяц в реанимации. Он разгладил руками кожу на шее и показал шрамы.

В двадцать пять с танцев возвращался ночью. Я тогда в Рязанском училище учился. Деревенский был. На меня городская шпана напала. Пятеро на одного. Я четверых в нокаут отправил, а пятый — гад — сзади заточкой пырнул. В сантиметре от правой почки прошло железо. Так и валялся там в парке, пока старуха дворничиха не нашла и не вызвала «Скорую помощь».

Опять в реанимации лежал. Потом Афганистан. Горел в БМП. Лежу я, руками и ногами пошевелить не могу, а мои товарищи на моих же глазах тлеют, как угольки в печке. Сам — в госпиталь потом. В Чечне при зачистке села, пробив доски в окне дома, боевик дал очередь по нам из пулемета. Я в лужу, что рядом была, так лицом и повалился. Это меня спасло. Ребят покосило всех.

— Жизнь — не подушка…

— Жизнь. Моргнуть не успел, как она пролетела, эта жизнь. Только вроде недавно тушенку с пленными духами ели на броне, а уже с сопляками вроде тебя разговариваю.

— Сам не заметил, как она для меня пролетела, — сказал я с грустью.

— И вот обширный инфаркт по дороге с Ростова, — продолжил десантник. — Как доехал, не знаю. Помотался по больницам и сюда приехал на замену сердца. Все говорили, что быстро, а тут уже почти полгода маюсь. С ума схожу.

— Не знаю даже, чего в этой ситуации сказать, но я сам без сознания был, когда меня на стол положили.

— Ладно, дал я маху сгоряча. Вижу, что молодой совсем. Тебе еще жить да жить. Сорвался.

— А вы, сходите в храм тут при институте. Исповедуйтесь, причаститесь, и вам сразу легче станет.

Мы оба подняли глаза на голос. С нами рядом стоял батюшка в черном облачении с длинным деревянным крестом на шее. Его глубоко посаженные глаза на почти белом изможденном лице смотрели на нас пристально, но в то же время как-то заботливо и с теплотой. Был он весь какой-то непропорциональный. Высокое худощавое тело висело на впалых плечах, словно черное пальто на вешалке в гардеробе, и при этом коротенькие руки, маленький нос. Странное сочетание.

Он держал руки внизу, скрестив их крест-накрест, и ногти на пальцах напоминали мне речные камушки: отбитые, неровные, шершавые.