Оазис человечности. Часть2. Власть фортуны

Свобода! Это сладкое слово, которое манит многих, кто хоть чуточку себя уважает. К ней извечно стремились все бунтари, все те, кто хотели изменить что-либо в своей жизни, либо в жизни того общества, в котором им посчастливилось родиться, вырасти, понять себя и свои устремления, обрести независимость и добиться в борьбе ее! Свобода слова, мысли, воли, движения. Свобода тела и души. Гармония во всех частях, надежда стать Человеком. Я не пойму того человека, который скажет, что ему безразлично – свободен он или нет, что ему наплевать, что будет с ним, с его судьбой, с его жизнью, с тем – кем он будет… Я не верю, что человек готов добровольно отдать свою свободу в чьи-либо руки. Но по-настоящему ужасно то, что истинно свободных людей считанные единицы! Немногие из несвободных задумываются о своем положении и состоянии. Совесть позволяет человеку не готовому к борьбе пребывать в блаженной уверенности относительно того, свободен он или нет. А может оставаться закованным в тугие цепи неволи и не замечать этого. Посмотреть на наш гордый и нечестивый сенат, в большинстве своем – собрание образованных глупцов. Разве можно оставаться спокойным и без возмущения взирать на эту самозабвенную вражду целых групп славных мужей великого Рима, сплоченных вокруг одного или нескольких славнейших. И каждая группа доказывает остальным, что их взгляды, их позиция – самые правильные, а их лидер – самый достойный и видный муж, а потому надо слушать именно его и его венчать диадемой из дюжины бриллиантов, как самого мудрого. И не могут потому прийти к согласию. А какое может быть согласие, когда они ставят свои интересы вперед всех остальных, свое слово – на самое почетное место, а других видят в роли прислужников? А те, кто сплотил эти группы – те самые страшные и опасные демагоги, потому как своими пустыми стремлениями к показному поделили сенат на части, и, если б не император над ними, то не преминули бы разделить и сам Рим, и весь его бесчисленный народ. Укрылись, как панцирем, они более слабыми сенаторами, которые, будучи не способны на великие дела, довольствуются покровительством тех неразумных, кто на них способен. Рабы их идей, рабы их заблуждений, влекомые более страшной волей, они не способны самостоятельно освободиться, не способны уклониться от цепких когтей несправедливости и гнета тирании. Они даже неспособны понять, что они, собственно, неспособны. И телом, и душой служат более сильным, ничем не отличаясь от рабов. Сенат погряз в своих мелких дрязгах, склоках и обидах. Они выясняют отношения и ищут власти, чтобы удовлетворить свое тщеславие, а тем временем наш мир очутился на пороге великих перемен. Я это чувствую, об этом говорилось и в пророчествах жрецов, и в предсказаниях пророков. Грядет новая эра, скоро мир изменится небывалым образом. Восстания захлестывают со всех сторон нашу Империю, шаткую, как поступь надменного силача, зашедшего в клетку со львами; они раздирают наше государство на зримые части, стоит послушать наших вестников, прибывающих в сенат с испуганными лицами. Вести вовсе не утешительные: волны массовых неповиновений охватили окраины. Египет, страна загадочных пирамид, находится во власти повстанцев, которые своей смертельной хваткой оттуда, подобно Веспасиану в свое время, душат Рим, перекрывая поставки зерна. А нет зерна – нет и хлеба. Все просто, только вот от осознания этого легче не становится. И пока не будет восстановлен контроль над этой жизненно важной артерией Империи, цены на хлеб будут все возрастать и возрастать, что мы сейчас и видим, а хлеб скоро начнут раздавать по крупице на человека, если в скором времени ничего не поменяется. Желанию этих перемен и посвящены всецело мои думы.

Он умолк, сплел пальцы рук и в глубокой задумчивости оцепенел. Взгляд его был грозным и значительным: даже смотря куда-то вниз, его мысли были много выше его самого. И они возвеличивали его, скрываясь под незаметной и жалкой плотью.

Аврора молча выслушала сетования и откровения отца. Сколько она ни старалась проникнуть в глубину его слов, это у нее не выходило. Дела государства важны, беспокойства других людей существенны, но что может быть значимей собственных невзгод, или собственных радостей? Деметрий наверняка ждет ее, теребя, как всегда, свои роскошные локоны, за которыми он ухаживает, подобно женщинам. Впрочем, он столько ждал – подождет еще лишний десяток минут: это пойдет ему только на пользу, а она сама будет от того лишь более желанной. Но отец что-то говорил о хлебе, да разве могут наступить для них дни, когда будет не хватать на хлеб? Едва ли. Аврора посмотрела на измученного отца.