Об искусстве

Надо было защищаться. Приближался могучий враг. Этим врагом был расцвет торговли и промышленности, роскоши в городах: этим врагом был нарождающийся класс денежной аристократии, полусиньоров–полукупцов. Успех кружил голову этим людям, счастье улыбалось им, они верили в свои силы, и стеснительная опека монаха казалась им лишней и досадной. В их лице человек, словно после долгой тюрьмы, расправлял члены и, жмурясь и улыбаясь, глядел на лучистое солнце материального счастья. Богатство и широкий торговый оборот воспитывали вкус к роскоши, к наслаждениям утонченным, к заимствованиям с пышного и чувственного Востока, к любовному воскрешению гордого, радостно–земного, божественно–прекрасного античного мира.

Орканья защищается. Он кричит новому аристократу: «Memento mori!»[40], он пугает его зрелищем гробов и разложения. И, мне кажется, себя самого старается запугать ранний представитель Возрождения. Ибо, как ни идиллична его пустынь с седобородыми отшельниками и их друзьями — кроликами и ланями, как ни ужасны его смерть, демоны и груды мертвецов, — все же лучезарным центром огромной фрески является томная и музыкальная сцена в саду с ее обаянием роскоши, любви, красоты. Под лютню и страстную скрипку проснулась женщина и улыбнулась кокетливо и заманчиво, сама себе удивляясь, удивляясь тому, что в унисон с новыми ощущениями ее сердца шелестят листья ароматных меларанчей и пахнут цветы живого ковра, распростертого у ее ног. И великий авантюрист Каструччо Кастракани, силой решимости и бесстыдства ставший могущественным государем, Каструччо, так похожий на сокола, которого держит в руке, обернулся спиною к Смерти и благосклонно глядит на очаровательную даму, перебирающую струны звучной лютни.

Каструччо, оглянись! Посмотри: ведь Смерть размахнулась косой — на тебя, твоих друзей и подруг, на твоих музыкантов и твой сад!

Дрогнет ли соколиное лицо повелителя Лукки? Не думаю. Разве редко смотрел он в лицо смерти во время своих сложных интриг, своих отчаянных походов? Разве он редко рисковал самой жизнью своей для того, чтобы в случае удачи она выросла и засияла переливами новой роскоши?

Та охотничья компания, перед которой разверзлись три гроба, — как по всему видно, опять–таки двор Кастракани: на белом коне — его подруга с собачкой, позади всех характерный — видимо, портретный — юноша, влюбленный в принцессу, с тихим удивлением смотрящий на своего сокола, нахохлившегося от запаха тления. В таком случае, это сам Каструччо едет на вороном коне: костюм тот же, хоть лицо не так удалось. И что же? — он спокоен, наш Каструччо, он не зажимает нос, на его лице нет ни ужаса, ни тоски; он пальцем показывает на гробы и оглядывается назад, словно говорит спокойно, твердо и лишь немного грустно: «Такова наша жизнь, мессеры». Но он не уйдет в пустынь, он воскликнет вместе со своим соперником, Лоренцо Великолепным[41]: «Наслаждайся сегодняшним днем, в завтрашнем нет уверенности!»

Как язычество, так и христианство гораздо шире и сложнее, чем простой плотский оптимизм, с одной стороны, и одухотворенный пессимизм — с другой, к чему так часто склонны сводить все дело поверхностные историки культуры, хотя бы, например, столь популярный у нас в России Мутер [42]

.

Насколько вопрос этот многосторонен, видно из того, что такой крупный эстетик, как Рёскин[43], говорит как о чем–то само собой разумеющемся о коренном пессимизме всякого искусства, в котором преобладают скульптурность, рисунок и светотень, — в том числе, стало быть, искусства греков, Мантеньи, Леонардо и т. п.; наоборот, колористы, по его мнению, все оптимисты, и красочный оптимизм этот создан, по английскому писателю, именно христианством! При этом Рёскин выталкивает вперед обаятельную фигуру фра Беато Анжелико с его неподражаемым, ласковым, как тихая мелодия, лазурным фоном. Конечно, язычество пессимистично, говорит этот мыслитель, разве над ним не нависла тень неизбежной смерти? А ведь христианство принесло с собой воскресение и райские надежды!

Но прочтите, как величайший поэт новой Италии Кардуччи противопоставляет насквозь светлый мир древнего политеизма царству тяжкого креста, придавившего все ароматные цветы земного счастья!

Жизнерадостна ли Греция? Да, жизнерадостна, вся полна культом цветущего тела и смелого гармоничного духа, вся полна роз и эротов, видений белокурой Афродиты, возникающей из пены морской как улыбка вселенной, и бледной Артемиды, на легких ногах бегущей по темным лесам в погоне за златорогой ланью; — Греция вся полна стройными плясками, звоном лир, шумом героических битв, вся изукрашена самым светлым порождением духа человеческого — дорическими и ионическими храмами, рисующимися своими совершенными мраморами на фоне лазуревого неба и лазуревого моря… Но разве не слышали вы, как из уст в уста, из народа в народ, от поколения к поколению полушепотом передают друг другу эллины изречение мудрости: «Лучше всего человеку совсем не родиться, а раз он родился, умереть поскорее!»