Об искусстве

Но перегорели исполинские пожары, остались только мрачные горы черного угля, черное, черное, но тихое примирение. Густые тени лежат на лице святого, словно траурный креп; но он склонил свое большое широкоплечее тело, свою многодумную лысую голову, склонил перед маленьким кудрявым героем и шепчет своими измученными губами: «Не я, но ты»!

«Не я, но ты», — говорит неуклюжий, могучий, горько несовершенный и страстно совершенства жаждущий Михаил Крамер[48] Гауптмана: «Не я, но… может быть — ты!», и он протягивает к небу на длинных и неловких руках своих маленького новорожденного сына.

А чеховские пасынки божий! целая длинная вереница негероев, вздыхая шепчущих или с энтузиазмом проповедующих о том светлом счастье, которое будет иметь место на земле через несколько сотен лет.

Припоминается мне еще Людвиг Шарф, поэт–чандала[49], как он себя называл, — человек, к которому жизнь была безмерно жестока, но в груди которого постоянно жило страстное чувство привязанности к далекому внуку, счастливому человеку лучшего будущего.

Вспоминается бедный Успенский, с морщинкой мученичества между бровей, так тепло грезивший о «выпрямленном человеке»[50].

Вспоминаются многие, многие.

И проходит передо мною едва знакомая бледная тень.

В моих бумагах есть небольшая тетрадь стихотворений юноши, немало обещавшего и унесенного чахоткой на двадцать втором году жизни. Последнее стихотворение задушевно. Оно хорошо выражает, на мой взгляд, то чувство, о котором я говорю сейчас, и я приведу его.

«Я рано кончаю мой жизненный путь.Я так утомлен в полдороге,Так нужно моей голове отдохнуть

От вечной, печальной тревоги, —Что рад я призыву могучей судьбы,Вещающей в груди разбитой:—Час пробил, довольно ненужной борьбы,Ложись, успокойся под плитой.Но я бы хотел, чтоб на камне моемНад ранней моею могилойПрочесть бы могли о том чувстве святом,Что сердце до смерти хранило.И тело, и дух мой изъянов полны,Я брак в мастерской, я не вышел, —

Но живы во мне были вещие сны,Я трепет грядущего слышал.Я чуял в себе затаенный приливНе могших прорваться усилий;Я знал, как мог быть благороден, красивРазмах недозревших воскрылий.Но эти мечты, что таились во тьме,Но смутные эти боренья,Но узники эти, что плачут в тюрьме,Больной моей плоти растенья,Во мне не нашедшие соков корням,

Я знаю: они развернутся!Они победят, и нет счета цветам,Которые к солнцу прорвутся.Я чувствую связь между мной и тобой,Мой правнук прекрасный и мудрый, — Ты жив для меня, ты уж здесь, ты со мной,Целую тебя, златокудрый.Целую высокий и светлый твой лоб,Глаза твои ясные, губы;Целую, ложась успокоенный в гроб,И слышу побед твоих трубы.

Приди на могилу и надпись прочти.Скажи: «то был я — неудачный!Во мне оживают былые мечты,Их проблеск больной и невзрачный;Во мне выпрямляется предка спина,Во мне расправляет он руки;Во мне торжествует все та же волна,Кровь та же, — кровь деда и внука.Я — ты и ты — я, и все люди одно.Улыбка твоя мне сияет.Я был… Я уж умер… давно, так давно!Но жизнь — жизнь тобой побеждает».