Об ораторе

Поэтому нечему тут удивляться и в отношении речи: будь это стихотворение поэта, будь это проза оратора, но если мы чувствуем, что это произведение благозвучно, отделано, разукрашено, нарядно без перерыва, без передышки, без разнообразия, то, пусть оно и написано яркими красками, оно не может доставить длительного удовольствия. И тем скорее раздражают нас завитушки и прикрасы оратора или поэта, что чувства пресыщаются чрезмерным наслаждением естественно и бездумно, а здесь, в речах и в книгах, даже прикрашенные недостатки легко улавливаются не столько слухом, сколько умом.

26. (101) Поэтому пусть уж нам кричат «хорошо!» «отлично!»; но когда начинают кричать только «очаровательно!» и «восхитительно!», это уже ни к чему. Мне самому приятно слышать, как восклицают: «лучше нельзя!» — и все–таки пусть в нашей речи среди всего этого восхитительного великолепия кое–что будет и приглушено, и затенено, чтобы на этом фоне ярче блистало и выделялось главное. (102) Росций мог бы сделать прекрасный жест при словах:

Ибо чести, не добычи ищет доблестный мудрец,

но он не делает этого и пренебрегает этим, чтобы зато в следующем стихе —

Но что вижу? Вторгся в храм он, опоясавшись мечом,

ринуться, изумиться, ужаснуться, остолбенеть. Ну а другой актер? Как кротко, как нерешительно, как беспомощно он произносит:

Помощь мне где найти?..

Зачем? Да чтобы грозно прозвучало —

Отец мой! Отчизна! Приама чертог![533]

Тут игра актера не могла бы так потрясти, будь она поглощена и исчерпана предшествующим движением. И первыми это поняли даже не актеры, а сами поэты и сочинители музыки, так как только от стихов и от музыки зависят понижения, а зачем повышения голоса, его ослабления и нарастания, его видоизменения и остановки.

(103) Итак, пусть будет речь нашего оратора и красива, и приятна (да и как же иначе!), но пусть ее приятность будет строгой и твердой, а не слащавой и вялой. Ну, а как украшать такую речь, на то есть правила такие простые, что их может применять даже самый никудышный оратор. Потому–то, как я уже говорил, надо сперва позаботиться о сыром материале доводов (о чем нам уже рассказывал Антоний), а потом уже этот материал надо обработать в нужном тоне и слоге, украсить словами и разнообразить мыслями.

Амплификация (104–108)

Высшее достоинство красноречия в том, чтобы распространить свой предмет. Распространение служит не только к усилению или превознесению чего–либо в речи, но и к умалению и уничтожению. 27. Оно необходимо во всех тех «местах», какие Антоний советовал[534]

применять для придания речи доказательности, когда мы или разъясняем что–нибудь, или когда мы успокаиваем, или когда возбуждаем слушателей; (105) главным образом, именно в этом последнем случае распространение имеет наибольшую силу и является исключительным и высшим достоянием оратора. А еще большее значение имеет то, что Антоний в конце своего выступления предлагал, а в начале отвергал[535], а именно — искусство похвалы и порицания. Ничто ведь лучше не способствует развертыванию и распространению речи, чем умение пользоваться тем и другим в совершенстве. (106) Далее тому же служат те самые «места», которые, хотя и должны относиться к данному делу и заключаться в нем самом, однако применимы ко всему на свете и потому издавна получили название «общих мест»[536]. Одни из этих «общих мест» содержат, скажем, резкие, преувеличенные и обычно неопровергаемые или неопровержимые обвинения и жалобы на проступки и преступления, как, например, на грабителя, на предателя, на отцеубийцу, — такими общими местами следует пользоваться только после подтверждения обвинений, а иначе они оказываются пустыми и бессильными; (107) другие, напротив, содержат просьбы или мольбы о сострадании; а иные содержат рассуждения двоякие, позволяющие во всевозможных случаях пространно выступать и за и против. Такие рассуждения считаются теперь достоянием двух философских школ[537], о которых я говорил раньше, а в старину были в распоряжении любого, кому нужно было обоснованно и пространно выступать по судебным делам. Нам и сейчас[538] приходится говорить о добродетели, о долге, о справедливости и честности, о почете и позоре, о награде, наказании и тому подобных вещах как за, так и против, с вдохновением, силой и искусством. (108) Но так как нас выгнали из наших владений и оставили в маленьком судебном именьице[539], и мы, будучи защитниками других, не смогли удержать и охранить своей собственности, то мы к своему величайшему стыду берем взаймы то, что нам нужно, у тех, кто вторгся в нашу наследственную область.

Общий вопрос (109–119)