Они лежали в чердаке у слухового окна столетнего дома, что стоял почти напротив колхозного барака-конторы, видели и слышали разыгравшуюся трагедию. Вместо стекла оконце затянуто мешковиной от дождя и пыли, которая изрядно посыпалась, когда лейтенант осторожно приподнял лоскут для обзора улицы. С ними находился полевод Никита. Диверсанты прибыли сюда по свету, почти за час до прихода обоза, заняли этот дом и школу – господствующие высоты на тот случай, если придётся применить оружие. Белухина шокировала дерзкая расправа фашиста с мирными жителями. Горечь усиливалась от предположения, что кровь все-таки не прольётся, ибо обоз с кукурузой прибыл и колхозники в гибели солдат не виноваты. Ему казалось, что логическая цепь выстроена верно и здравый смысл должен возобладать.
Увы! О каком здравом смысле мог себя убеждать командир в схватке со зверьём? Варвара правильно заметила: не надо наивничать. Прав оказался и Степан – последствия атаки для сельчан могут быть весьма и весьма печальны. И все же он сам трижды прав: на войне существует один закон: око за око! Чем глубже он втягивался в партизанскую борьбу, тем сложнее и ответственнее становилось принятие решений. Он не мог быть только исполнителем, он должен стать защитником в самом широком смысле слова. Видеть и просчитывать события наперёд, с главной задачей – бить врага всюду и беспощадно. Даже ценой людских жертв? Этот вопрос был самым тяжелым и, можно сказать, неразрешимым.
Никита рассказал, что в первый день, то есть позавчера, захватчики грабили колхозников. Резали свиней, били кур, гусей, отнимали яйца, молоко, масло, муку. Попутно отстреливали дворовых собак. Коров не трогали. Понимают оккупанты, что кормилицы и сейчас, и в будущем будут давать исправно молоко и мясо, восполнить же утраченное поголовье непросто, и стол солдат фюрера значительно обеднеет. Награбленное добро погрузили на четыре грузовика и отправили куда-то на базу. Назавтра полевода заставили организовать уборку кукурузы, а заготовленные початки собирались отправить на вернувшихся машинах. Они уже стояли во дворе конторы. Шофёры были вооружены винтовками.
Пауза с ответом на вопрос Татьяны затянулась. Она понимала осечку любимого человека и молчала, щадя его.
– Будет, – наконец откликнулся Константин. – Я насчитал двенадцать солдат, обер – тринадцатый. Вооружены винтовками и только на оставшемся мотоцикле пулемёт. Входят ли в это число шофёры – неизвестно. Но всякие соображения потом, у калитки раненый человек. Окажем ему помощь.
– Его зовут Глеб Матвеевич, – послышался шепот Никиты, – надо бы мне к нему.
– Оставайтесь здесь, наблюдайте. Татьяна, за мной!
Белухин на цыпочках стал пробираться в кромешной темноте к дверке чердака, где стояла лестница. Под ноги попадались старые вещи, поношенная обувь, сложенные здесь про запас, на чёрный день. Поднималась многолетняя пыль, щекотала в носу. Диверсанты, зажав ноздри, чтобы не чихать, продолжали движение. Более чувствительная Таня все же не смогла сдержаться и, сорвав с головы берет, стала им глушить опасные звуки. С трудом спустились по лестнице во двор. Выходившее сюда окно дома зияло мертвой чернотой. Здесь жили две старушки, и как только раздались выстрелы, керосиновая лампа была погашена и дом замер во тьме, словно человек, ожидающий нападения хищного зверя. Быстро достигли калитки. Она была заперта изнутри на щеколду. Осторожно приподняв её, Костя медленно, боясь скрипа шарниров, отворил. Смутно просматривались напротив стоящие подводы с притаившимися за ними солдатами. До них рукой подать. Как бы не встревожить? Над селом висела гнетущая тишина. Не слышны были ни лай собак, ни иные звуки, словно всё живое затаилось, предчувствуя беду. Привыкшие к темноте глаза различили в метре от калитки лежащего ничком человека.
– Глеб Матвеевич, вы живы, это мы, партизаны? – спросил шепотом Костя.
Послышался стон. Лейтенант ухватил старика за шиворот и втащил во двор, закрыл калитку и, подхватив человека на руки, понёс в глубину двора под старый покосившийся навес из жердей, опустил на пол, шуршащий соломой. Таня склонилась над раненым, ощупала. Раненый тихо стонал.
– Пуля в бедре, – сказала она, – сильно кровоточит. Ничего не видно.
Она вспорола штаны, кальсоны, как могла обработала в потемках рану и принялась туго бинтовать бедро.
– Глеб Матвеевич, где ваш дом? – спросил лейтенант.
– Пятый от школы.
– Кто в доме, есть ли кому за вами ухаживать?
– Моя старуха да два внука, школьники.
– На рассвете задворками мы отнесём вас в дом, а пока придётся лежать здесь, немцы рядом, могут услышать. Вы согласны?
– Куда мне деваться, буду терпеть.
– Вот и хорошо. Утром я удалю пулю, вам станет легче, – сказала Таня.
– Укройте меня каким-нибудь тряпьём.
Константин двинулся вдоль стены, ощупью отыскивая что-нибудь. Наткнулся на что-то мягкое. Оказалась старая изорванная телогрейка. Ею и укрыл раненого.