Обязательно завтра

– Не так все просто, дорогой товарищ, одной гуманностью дела не решишь, – продолжала она теперь спокойно. – Смотрите, сколько у нас всякого предпринимается: и шефство, и на поруки, и условно-досрочное, и воспитатели-наставники по месту работы! Государство идет навстречу! Кое-кто исправляется, верно. Кто хочет. А Силаков ваш… желания нет! Его собственного желания нет, в этом все дело! Страх есть, испуг. Может быть даже и раскаяние иногда. Бывает… А вот желания быть человеком нет – самого главного нет! А если этого нет, то хоть кол на голове теши – ничего не поделаешь, ничего не исправишь! Да и слишком далеко зашло уже у Силакова: семнадцать с половиной лет парню, а третья судимость! И разве ему навстречу не шли? Шли, может быть даже слишком шли, в том-то и дело! Он и привык. Нет уж, когда нужно – мы наказываем. И правильно! Гуманность иной раз гораздо больше во вред, чем строгость. Тут, если уж разбираться по-настоящему, то получается, что мы Силакова как раз гуманностью и погубили. Вот так.

Анна Николаевна, не глядя на меня, достала из ящика стола сигареты, спички. Закурила.

– Да, – заговорил я. – Неприятно то, что вы сказали. Я не знал. Этот баллон припрятанный… Неприятно, конечно, но… Вы правы, Анна Николаевна. Слаб человек, согласен с вами, грустно это. И все же… Сколько губится у нас всего – от бесхозяйственности, от неумения начальства, от глупости. А тут… Да, третья судимость, верно. Но ведь один баллон, всего лишь баллон! Но… Ведь без матери, трое детей, Вася в семье старший. Первый-то раз вообще по-глупости попал, это же не в счет, можно сказать, просто не повезло. А во второй… Он и сам считает, что правильно его во второй раз осудили. Работал там хорошо, досрочно выпустили, значит, действительно понял, старался. И здесь на заводе ведь хорошие характеристики, и воспитатель Приемника о нем хорошо отзывается. Согласен с вами, люди должны оставаться людьми в любых обстоятельствах, но… Это-то и есть самое трудное, человек этому всю жизнь учится, что уж… Но… Мы, которые на свободе, все такие уж ангелы разве? Да вы лучше меня знаете, что там говорить! Интересно, сколько ж теперь Силакову за этот баллон присудят?

Анна Николаевна нервно затянулась сигаретой и забарабанила пальцами по столу.

– Смотря какой судья, – сказала. – Лет шесть, я думаю. Как неисправимому. В третий раз.

– Шесть лет? Шесть лет тюрьмы?

– Колонии, – поправила Анна Николаевна.

– Шесть лет колонии! За колючей проволокой телогрейки шить или конвертики клеить? Семнадцатилетнему парню… За то, что баллон припрятал и в машину влез и вылез. Но ничего ведь не повредил, не попортил. Что-то не то здесь все же. Я вас понимаю, вы все правильно говорите, но…

Я говорил это спокойно, не глядя на Анну Николаевну. Она слушала, не перебивая, курила.

– Извините, – продолжал я – извините, конечно, что вмешиваюсь, но… Вот вы говорите: две судимости, нужно было ему в страхе жить. Так ведь он и жил в страхе постоянном! Ну и что? Помог этот страх? Страх не спасает, вот ведь в чем дело. Говорите: желания нет человеком стать, то есть достоинства не хватает у человека, это верно. А откуда оно появится, достоинство? Если только и есть вокруг, что страх один. Ведь если по-человечески…

– По-человечески?! – Анна Николаевна вдруг вскинулась. – По-человечески, говорите? – повторила она и усмехнулась. И странно знакомой показалась мне эта усмешка. – Так вы от меня человеческого ждете, от нас, следователей, так что ли? – Она нервно засмеялась. – Вы знаете, к примеру, сколько мне дел одновременно вести приходится? Сейчас их у меня, больших и малых, тридцать! Ясно вам? Одновременно! Тридцать уголовных дел. А вы – по-человечески, достоинство… Где ж нам, следователям, еще и душеспасительной деятельностью заниматься, товарищ дорогой? Сами подумайте. Если государство этим по-настоящему не очень-то занимается…

Помолчала Анна Николаевна, раздавила окурок в пепельнице.

– Конечно, в некоторых случаях мы и перехлестываем, может быть, – продолжала спокойнее. – Да и то не мы, собственно, а судьи. Наше дело что? Факт установить, обстоятельства выяснить. Остальное – суд. Я ж не судья! А у них да, бывает… Не без этого. Конечно, мы можем как-то… У Силакова, да, я согласна. Это все для него теперь, крест на жизни. Там его обработают еще как! Он парень слабый. А что мне делать? Мне-то что делать, скажите? Нас жалеет кто-нибудь? Тут ведь такое творится… Что вы от нас, следователей, хотите? У меня у самой двое растут и тоже ведь без присмотра путного. Вот мой рабочий день официально семь часов, а я уж и не помню, когда меньше десяти работала, понимаете вы? Сейчас сколько времени? Семь? А мне до восьми, а то и до девяти сидеть придется, хотя кончаю я официально в пять. И завтра работаю, хотя у всех выходной. Вот вам по поводу человечности.

Она опять закурила.

– А почему так долго сидеть приходиться? Допросы? – спросил я.