Обитель

Она вдруг зажмурилась и чихнула, и сразу после этого засмеялась.

Артём в который раз прислушался: не идёт ли кто сюда.

– Кровля собора, – сказала Галя, подняв указательный палец вверх, – была шашечная: когда начало гореть, шашки ветром бросало до Святого озера! Верста, наверное! Говорят, было очень красиво… Когда сюда пятьсот лет назад приплыли монахи – тут был зелёный луг. А когда сюда пять лет назад пришли мы – пожарище.

“И они построили храм, а вы – тюрьму”, – подумал Артём отстранённо, даже добродушно, безо всякой обиды на свою судьбу.

– А я знаю, что ты подумал, – сказала Галя.

Артём был уверен, что не знает, но всё равно немного испугался: “…Опять сейчас начнётся”, – решил неопределённо.

– Эйхманис говорил: тут всегда была тюрьма, – примирительно сказал Артём на всякий случай: а вдруг всё-таки знает.

– А чего это ты про Эйхманиса разволновался? – с ходу спросила Галя, как ждала.

– Почему? – искренне удивился Артём. – Я не разволновался.

– Всё время вспоминаешь про него.

“Я не вспоминаю, сама ты вспоминаешь”, – так и срывалось с языка у Артёма, но он заткнулся, не стал об этом.

– При царях – ладно, – не слушая его, заторопилась Галя. – Знаешь, кто тут сделал новую тюрьму? После революции? “Союзники” – белогвардейские товарищи: они сюда сослали представителей Временного управления из Архангельска – те показались им слишком “красными”. А?

Артёму было почти всё равно, но ей, очевидно, нет.

– Теперь тут обижают семь тысяч человек, – говорила Галя о том, что, видимо, давно хотела сказать. – А до сих пор тысячу лет секли всю Россию! Мужика – секли и секли! – Артём поёжился: их точно сейчас услышат, как она всё это объяснит? Что проводит лекцию заключённому Горяинову? – Всего пять лет прошло – но кому сейчас придёт в голову отвести взрослого человека на конюшню, снять с него штаны и по заднице бить кнутом? – почти уже кричала Галя. – Ты не думал об этом? Как быстро все про всё забыли!

– Зато здесь бьют дрыном по голове, – сказал Артём глухо: это самое малое, что мог сказать.

– И что? – спросила Галя с вызовом, сузив бешеные глаза.

– Мне казалось, что так не должно быть при новой власти, – сказал Артём, ни о чём не думая: а с чего ему было молчать теперь.

– Не так склалось, як казалось! – чьими-то чужими словами выкрикнула Галя, лицо её было яростным и неприятным, она привстала с таким видом, словно хотела ударить Артёма по лицу, раскарябать его щёки и глаза до крови, чтоб ему было больно, больно, больно – больнее, чем ей.

Артём тоже встал, – она крикнула: “Ты!..” – хотела, наверное, добавить обычное здесь “…шакал!” – но не стала – ногами они растревожили пыль, стало противно дышать, – “…тварь!” – наконец придумала она и ударила даже не кулаком, а будто бы когтями в грудь, под левое плечо. “Прекрати!” – тоже почти выкрикнул он, схватил её за руку, рванул к себе, он явно был сильнее, но она тоже оказалась цепкой, сначала упиралась, потом вдруг со злобой и всерьёз вцепилась зубами ему в кисть руки, Артёму некуда было деться: не орать же, он зажмурился, стиснул челюсти, терпел, было действительно больно, и сразу потекла кровь по руке – прокусила ведь, ты посмотри…

Галя отпрянула, он тут же перехватил своё запястье рукой, сжал рану.

Она стояла с сияющими глазами: что? понял? ты же всё понимаешь – ну так понял ещё раз?

Крови у неё на губах почему-то не было.

Артём дышал через нос.

– Испакостил меня, ещё и ведёт контрреволюционные разговоры, – сказала Галя прочувствованно, будто бы свершив месть.

Артём ещё почти минуту смотрел молча, потом засмеялся: это было смешно – про разговоры.

Она тоже попыталась засмеяться, но вдруг заплакала. Артём впервые видел её слёзы и напугался.

– Галя, – позвал он и приобнял её, ожидая, что оттолкнёт, но она не оттолкнула. Но и не приникла. Плакала негромко, не жалостливо, но уверенно – словно надо было отплакаться немедленно.

Он попытался повернуть её лицом к себе, и она наконец поддалась, повернулась.

Вдруг он сказал ей прямо в пахнущий его кровью рот:

– Я люблю тебя.

Она услышала, но вела себя так, словно ничего не было.

Чуть отстранилась, руками вытерла лицо: оно было не раздражённое, но и не приручённое уже – а просто лицо.

– Для женщины надо хлопотать, голуба, – сказала она, не глядя на Артёма и чуть разглаживая заплаканные веки и растирая щёки. – Ты, кстати, помнишь, что тебя могут расстрелять в любой день? И как мне быть? Когда я хочу платок с разводами, баретки с резинками и пудру “Лебяжий пух”?

– Ты похлопочи, – сказал Артём тихо с ударением на “ты”. – А потом вся твоя жизнь будет как лебяжий пух.

– Я похлопотала. Сторожем должен был идти ваш владычка Иоанн, а пошёл ты. А батюшка больницу сторожит и двор возле неё метёт.

– Выпусти меня – я буду хлопотать, как последний раб, – повторил Артём.

– Выпущу, – вдруг просто ответила она, и тут же: – В театр идём завтра? Премьера.

И, не дожидаясь ответа, взяла сумку и направилась к выходу.

– Галя. Работать мне где? – спросил Артём, чувствуя себя мелко и стыдно.