Обитель

Первые минуты действа он вообще не понимал, что происходит: Галя за плечом, Бурцев неподалёку, Эйхманис слева… Артём несколько раз скосился туда, в начальственную ложу, и увидел, что Френкель так и не ушёл – остался сидеть возле начлагеря. Как-то он видел этого Френкеля на построениях – обычный заключённый, чего он там расселся в ложе.

По сцене туда и сюда бегали заламывающие руки девушки, судя по всему, дочери купца – который сидел по центру и так раздражённо расчёсывал рукою бороду, что, казалось, она сейчас отвалится.

Тем более что в бороде был Шлабуковский, в обычное время её не носивший.

Голос, в отличие от бороды, у Шлабуковского оказался собственный, и непомерный: хватило б и на два зала – он даже шептал так, что было отчётливо слышно.

Другим удивлением Артёма было то, что сидевшие вокруг него, и особенно позади, не просто следили за действием, но всякую двусмысленную реплику воспринимали двояко.

– На что ты рассчитываешь, скажи на милость? – спросил купец у появившегося на сцене молодого человека.

Помимо четырёх дочерей, у купца оказалось ещё и два сына – первым предстал зрителям младший.

– Предоставьте мне свободу спать, гулять и есть, когда я хочу! – воскликнул сын, полуобернувшись к залу, и услышал в ответ хохот и одобряющий гул.

Артём чуть оглянулся – и сразу увидел Эйхманиса, который тоже смеялся и рукой указывал Френкелю на зал. Френкель почтительно склонил голову, но улыбки на его лице не было.

Бурцев, кстати, тоже не улыбался, но, похоже, внимательно изучал дочерей купца. Зал его бесил.

– Порядку не будет, – сказал Шлабуковский, выдержав нужную паузу, и Эйхманис снова улыбнулся, и на первых рядах кто-то захохотал.

Следом появилась мать, как водится в русской литературе, сердобольная и тихая, в меру сил пытающаяся защитить детей от злой судьбы и скорого на расправу отца.

– Все у нас тихие и смиренные, – со слезой в голосе шептала она одному из сыновей, делая широкий жест рукой, осеняя и зал тоже.

– При отце! – обрывал её сын и разве что не указывал на Эйхманиса. – А так за пазухой ножи у всех!

Зрители снова гудели, отчего-то довольные собой, лавки скрипели, царило замечательное оживление – словно все сидевшие в бывшем Поваренном корпусе бывшего монастыря собирались после занавеса сесть в трамвайчик, а то и на личный автомобиль, и отправиться куда захочется.

Эйхманису очевидным образом нравилось всё происходящее: он отвлекался от сцены, лишь когда зал особенно шумно отвечал репликам артистов.

– Имеет право! – кричал купец.

– Ваше право – палка о двух концах! – отвечал старший сын.

– Дрын! – крикнул кто-то ему в тон, и это было поводом для мгновенного веселья, которое, впрочем, затихало немедленно, потому что за реальными событиями пьесы никто не забывал следить, и сопереживание было явное, прочувствованное.

Сказать, что актёрская игра оказалась бесподобна, Артём не смог бы – но вне сомнения, это был настоящий театр, не любительский.

На реквизит Эйхманис явно не поскупился: мебель стояла купеческая, крепкая, шторы на окнах висели такие, что хоть платья из них шей, под конец открыли шампанское – так даже оно вспенилось, дало настоящий аромат.

Все доверились действу безоглядно.

В последней сцене купеческие дочери и старший сын с невестой, стоя спиной к зрителям, примкнули к несуществующим окнам, в ужасе глядя на только что застрелившегося отца – за сценой действительно прозвучал выстрел, похоже, из револьвера, – и, чтоб разглядеть то, чего в действительности за сценой не было, многие встали, особенно задние ряды… кто-то тем временем уже аплодировал, кто-то кричал “Браво!”, дочери купца поспешили за кулисы, но тут же выбежали обратно, приведя за руки Шлабуковского – слава Богу, он был не убит, все были несказанно рады его видеть, и Эйхманис тоже. Только Виоляр, мало понимавший по-русски, смотрел на сцену удивлёнными глазами, так и не отпустив руку жены.

Артём не выдержал и обернулся на Галю, словно бы имел ко всему происходившему отношение, она улыбалась и по-домашнему, как родной и любимый человек, моргнула ему сразу двумя глазами. Артём опешил, поспешил отвернуться и встретился взглядом с Афанасьевым – тот выглядывал из-за сцены, держа себя рукой за рыжий чуб, и, казалось, в глазах его было понимание – совершенно Артёму не нужное.

…Хотя, может, всё-таки показалось.

Когда уже все поднялись на выход, Афанасьев снова появился и крикнул:

– Тёма! Тёма, не уходи пока.

Артём, извиняясь и не глядя в лица идущих навстречу, двинулся к сцене, стараясь держаться подальше от ложи Эйхманиса.

Они шумно обнялись с Афанасьевым.

– Пойдём, я тебя познакомлю со Шлабуковским! – позвал он; Артём и не успел ничего ответить – разгорячённый и раскрасневшийся Афанасьев говорил без умолку. – Как он дал купца, ты видел? Я наблюдал за Эйхманисом – тот даже руки потирал, – и Афанасьев показывал как.

В этой гримёрке Горяинов уже бывал.

– Вот, это мой друг Артём, – представил Афанасьев, причём из-за плеча товарища Артём и видеть не мог, кому его представляют. – С Фёдором Ивановичем работает, – отчётливым шепотком добавил Афанасьев.