Обитель

Он послушался, а сам думал: «Только что лежала без всего и отворачиваться не просила, а начала одеваться и — „отвернись!“. Смешная».

Теперь Галя сидела в гимнастёрке — и больше без всего, и это ей отлично шло.

Но, поискав глазами и ничего возле себя не найдя, она по пояс укрылась одеялом — видимо, что-то такое собиралась сказать, о чём раздетой говорить не пристало.

— У меня для тебя очень хорошая весть, — сказала Галя торжественно и совсем незнакомым голосом, не женским, задыхающимся и всхлипывающим, не начальственным, невыносимым и стылым, а каким-то третьим, — …к тебе мама приехала. Она писала прошение на свидание — и я дала ей. — Галя заглянула Артёму в глаза.

Артём моргнул и отвернулся.

— И она сразу приехала, — повторила Галя; и, не дождавшись ответа, спросила: — Ты что?

— Да, хорошо, — сказал он, но ложь его была слишком слышна, тем более что внутренне, с тоской и неприязнью, Артём повторял: «…Зачем это всё? Чего ж ты делаешь всё время, Галя! А я ещё не спросил с тебя за Авдея Сивцева и Захара — едва дорвался до твоих белых сисек — скот я, скот!..»

— Ты что? — уже в другой интонации, куда громче, пытала его Галя. — Не хочешь мать видеть? — Артём поднял глаза и смолчал. — Я нарочно взяла лодку и поехала за тобой — чтоб тебе сделать… радость! Тебя мать ждёт! А ты не хочешь ехать? — словно никак не умея поверить в происходящее, всё переспрашивала она, но вместо ответа Артём погладил свою щёку, щека его была щетинистой, жёсткой, зато горячей, нацелованной. — Ты что, урод? — с бессильной злостью спросила Галя, и даже руки её — готовые мгновение назад ударить его по щеке — словно ослабли.

Вопросы её звучали так, будто он ей — Гале — а не матери отказывал в свидании. Будто она что-то узнала про него, напрочь отрицающее возможность их близости — какое право после такого своего поведения он имеет на то, чтоб видеть её и дышать в самую кожу?

«Сейчас всё опять плохо закончится… — понял Артём. — Почему ж у меня всякий раз всё так плохо заканчивается… Только порадуюсь, что всё хорошо, — и сразу всё плохо».

— Я поеду-поеду, — сказал он торопливо, хотя смутно понимал, что ехать никуда не надо, кто-то ему подсказывал, что делать этого нельзя, но он подсказки не услышал и ещё раз повторил: — Поеду-поеду-поеду. Я просто удивился очень. Я не ждал совсем. Как ты не понимаешь — это же удивление. Я здесь — и вдруг мать. — Артём заговаривал Галю, и даже сам начинал верить в свою скороговорку: а как же ему было не удивиться, но теперь он всё осознал, и благодарен ей — свидания позволяют далеко не всем, а она взяла и придумала ему праздник — хорошая, хорошая, хорошая Галя, добрая и ласковая, надо сделать всё, чтоб её не огорчить.

Она сначала совсем не верила ему, потом поверила немного, самую малость, потом ещё сдалась и поверила чуть больше, а после даже дала себя поцеловать, нехотя, полуотвернувшись… но следующий поцелуй уже выпал в самые губы, и губы раскрылись, и рот был уставший, но горячий… Артём скинул это надоевшее уже одеяло и обнаружил, что и у неё всё горячее и плывущее — лишь одни глаза застыли, но мы эти глаза зацелуем сейчас, зацелуем и отогреем, только одеяло… одеяло совсем не нужно, даже на ногах.

* * *

Пока был у Гали — нежданный, выпал снег — видимо, падал непрестанно, пока они там царапались — не пышный, но ровным, хрупким слоем.

Выпал и пошёл себе дальше, на большой остров.

Всё вокруг было новое, ни разу не виданное.

«А что, неплохо, — решил Артём, полюбовавшись. — Звёзды сверху, снег внизу».

«Хорошо!» — повторил он, решив оставить мысли о матери до завтра, и поспешил к себе.

Через полтора десятка шагов оглянулся в надежде: может, Галя смотрит на него — и тут же в ужасе ёкнуло сердце: его отчётливые следы вели прямо от избы, и он стоял на конце своего пути, как восклицательный знак.

— Чёрт. Чёрт меня задери! — вслух выругался Артём.

Сметая ногами натоптанное, вернулся обратно.

Позади осталась чёрная растрёпанная полоса, ведущая к избе. Как будто Артём пролетал мимо на помеле, соскочил возле дома и остаток пути добирался ползком: прими холопа, боярыня, отогрей в своих юбках.

«Что, что делают в таких случаях? — размышлял Артём, пьяный от своей несусветной радости и юности, ещё уверенный, что сейчас придумает, как быть. — Может, запутать следы? Допустим, я пойду спиной назад…»

Артём попробовал — получилось ещё хуже — как будто он пришёл к Гале — и обратно решил не возвращаться.

«Выйдет утром Крапин, он тёртый милиционер — сразу по ботинкам определит, кто у Гали ночевал. Спросит: „Чего твои следы там делают?“. „Откуда я знаю? — отвечу. — Вон, может, Афанасьев в моих ботинках гулял…“»

«А точно! — обрадовался Артём. — Он же крепко спит, натяну ему свои ботинки. Вот тебе, Афанас, месть за святцы!..»

«А как же Галя? Галя оказывается под подозрением, что к ней ночами ходят рыжие поэты».

Попробовал снова пойти, как все люди ходят, лицом вперёд — получалась прежняя картина: неведомо как он оказался у Гали и оттуда ушёл на чердак. Весь питомник утром будет наблюдать этот путь.