Обитель

С тяжестью в груди — словно лежал под мешком с мукой — Артём выждал ещё какое-то время, пытаясь читать про себя стихи — но бросил на полпути, не добравшись после первых строк ни до палача с палачихой, ни до чёрта, хрипящего у качелей, ни до кроличьих глаз, ни до балующего под лесами любопытного…

…Надеялся, что прошло полчаса с лишним, но скорее ограничилось всё пятнадцатью тягучими минутами.

Стараясь не шуметь, Артём поднялся и двинулся к чердачному окну… естественно, полы заскрипели так, что дом, казалось, сейчас развалится… Артём замер и решил сделать два твёрдых шага, так в итоге тише получится — и тут же влетел лбом в балку — едва не заорал от боли… присел и минуту любовался на золотые россыпи в глазах… трогал лоб, облизывал руку — был уверен, что раскроил полголовы и всё уже в крови… но нет, рука была сухая…

Толкнул окно с чердака — оно истошно прорыдало в темноту — хорошо ещё, дождь сыпал понемногу — его лёгкий перестук и перехлип хоть что-то скрывал.

А может, и не очень…

Из окна повеяло не осенним холодком.

Плюнул на всё: «А если мне по нужде надо — чего, я обязан красться, что ли?» И решительно слез вниз, едва ли не нарочно громыхая.

Пока спускался по лестнице, лицо запрокидывал, чтоб на битый лоб попадали капли — дождь был почти белого цвета — но в месте ушиба ничего не чувствовалось, словно влага испарялась на подлёте.

Ступив на землю, почувствовал себя, как сбежавший из клетки зверь — воля, и нет больше ничего.

Не оглядываясь, поспешил к избе, где ночевала Галя.

Она тут же, едва стукнул пальцем, выглянула в окно.

«Не спала!» — ёкнуло в сердце.

— Крапина не видел? — спросила она, улыбаясь; голос был хорошо слышен через стекло. — Приходил час назад, просился с отчётом.

— И что ты сказала? — спросил Артём, стоя у окна и словно бы не торопясь в дом.

— Что-что… Спросила, не хочет ли на Секирку — там и отчитается по всем вопросам.

* * *

…Такой ужас творила: всё просила трогать, и царапать, и мять, и сама царапала, и стыда не знала ни в чём, словно никогда не встречала человека с другой анатомией и хотела запомнить её навсегда, в самых немыслимых подробностях…

Она впервые была с ним совсем-совсем голая: он совершенно одурел от этого.

«Как же так, — думал после Артём, без печали, но лишь в трепетном и благодарном удивлении, — в телесном общении женщина поначалу приникает куда ближе, чем в душевном. И проникается телесным куда раньше, чем душевным. Разве не должно быть наоборот?»

«А как бы здесь было наоборот, — посмеялся над собой Артём. — Ты бы месяца три подряд под руку водил её гулять к морю?»

Возможность сделать наоборот отсутствовала. Чтобы узнать друг друга, пришлось раздеться донага.

Лиса снова перебегала по крыше, часто меняя место — подобного шума и барахтанья она ещё не слышала.

— Кто это? — запоздало приметила лисьи шаги Галя: до этого слышала только то, что происходит у неё внутри.

— Да лиса это, лиса.

— А почему она на крыше?

— Там тепло.

— …Да, Крапин натопил… — и сбросила одеяло с себя.

Лежала — тихо, как святая. Только чуть смешливая — и в глаза старалась не смотреть. А святые смотрят ведь — и всегда в глаза.

Артём привстал на локте и погладил её по животу.

Кроткая моя. Услада моя.

Она улыбнулась — губы чуть слиплись, и наконец глянула на него, чуть щурясь в темноте, словно была близорукой — и Артём ощутил такую ужасную нежность к этим глазам и к этим губам, такую боль, такую жизнь внутри.

Она знала, о чём он думал.

— Когда ты снимаешь с меня одежду, я как будто выхожу из моря, я очищаюсь, — сказала Галя. — Мне не стыдно. Я сейчас такая чистая, какой никогда не бывала.

— Да, — сказал Артём: не о том, что он согласен, а о том, что слышит её.

Потом подумал и наклонился к самому её лицу, и на ухо прошептал — потому что вслух такое стыдно было бы сказать:

— Не-вы-но-си-мое… счастье… хотя я внутри… тебя… — и дальше скороговоркой, — только одной малой частью себя… — потом помолчал и закончил: — А если б было такое возможно, чтоб внутри тебя — быть всему? Всей своей кровью через тебя течь, всем… Там же рай!

— …Глупость, глупость, глупость… — подумав, словно прислушавшись к температуре внутри, ответила Галя, слегка хмурясь, но совсем по-доброму. — Там не рай. Там такая температура, что только я могу её выдержать…

Артём бесшумно засмеялся и подышал ей чуть выше груди, ртом приникая почти к самой коже — так в детстве он дышал на окно, пытаясь разглядеть улицу, извозчика, тумбу с афишами на углу.

— Почему ты спрашивала тогда про Есенина? — вдруг вспомнил он тот день, когда Галя его вызвала и напугала.

— Люблю, — просто ответила Галя. — Ещё Уткина, Мариенгофа, Луговского… Тихонова.

— Правда? — переспросил Артём.

— А почему нет? — сказала она с некоторой, едва ощутимой обидой. — А что ещё можно любить?

Он смотрел на неё удивлённо и радостно, словно всякий раз снимал с неё не одну и ту же одежду, а новую, потом — вроде бы и так с голой — ещё одну, — а следом — опять с голой — какой-то третий незримый покров — и везде оказывалась снова она, только ещё лучше.

Галя нашла свою гимнастёрку и попросила его отвернуться.