Обитель

На четвёртом часу к охвостью ногтевской свиты присоединился встревоженный пилот, при первом же случайном взгляде начлагеря стеснительно показавший на часы.

Скомандовали расходиться.

Некоторое время все ещё стояли: не шутка? Обратно в ряды дрынами не погонят?

Наконец, не узнавая свои ноги, лагерники, путаясь и толкаясь, пошли по своим ротам.

Артём тоже, пытаясь быть незаметным и торопясь, двинулся в сторону кельи: видеться с Ксивой и Шафербековым он не имел ни сил, ни желания, но ещё не знал, как будет разбираться с Троянскими — придут они последнюю ночь ночевать или нет.

На входе в роту его поймал дневальный за рукав:

— Горяинов? Тебе велено идти в ИСО, — информационно-следственный отдел он называл — «исос», подцепляя последнее «с» со стеснением, будто догадываясь, что эта буква там не нужна, но не зная, как закончить слово на гласную.

«Что там ещё? — слегка передёрнуло Артёма. — Ведь не Бурцев же?.. Ведь ни в чём я не провинился?..»

«Ни в чём, конечно, — по привычке отвечал сам себе, — разве что давно заработал остаток срока досидеть на Секирке…»

В ИСО, против обыкновения, горели несколько окон: то ли въедливость Бурцева заставила его новых коллег работать больше, то ли новый начлагеря по новому спрашивал; а может, и то и другое.

Назвался дежурному; от волнения чуть мутило.

Вышел красноармеец проводить лагерника наверх.

Второй этаж, третий. Всё, Галин кабинет.

Открыли дверь, спросили: «Разрешите?» — и втолкнули Артёма.

Галя сидела за столом.

Глядя сейчас на неё, он снова забыл и думать о том, что это всё та же женщина, которая…

В комнате было тускло: белые ночи и белые вечера закончились, одной слабой лампочки на помещение не хватало.

Артём никогда не был тут так поздно.

— Тварь, ты почему не идёшь к матери? — сразу раздался вопрос; говорила Галя сквозь зубы, словно с трудом выпуская слова на волю. — Шакал! У тебя совесть есть?

«Что ты рот-то не можешь раскрыть, — думал Артём, щурясь. — Я ведь знаю, как он у тебя открывается…»

Он по-прежнему стоял у дверей.

— Сядь на стул, — сказала Галя и сама встала при этом.

Он прошёл к её столу и заметил, что под стеклом теперь не было ни одного портрета вообще — только какие-то бумаги с записями. Почерк у неё был красивый и очень понятный.

«Жаль, не могу прочитать кверху ногами, — почти всерьёз огорчился Артём. — Вдруг там написано: „Уточнить дату расстрела Горяинова“ — и три вопросительных знака».

Галя выпила воды — успокаивалась.

— Тебе что, стыдно, Тём? — спросила она совсем другим голосом. — Перед матерью?

Ему — до физической тошноты — не хотелось об этом говорить. Он и помнить-то этого не желал — и не вспоминал ни разу за все свои Соловки.

И приезд матери был не нужен ещё потому, что это сразу было и воспоминанием, и эхом — а зачем оно?.. зачем она?..

Но и не отвечать на Галин вопрос было нельзя, тем более в её кабинете, где в одном из шкафов лежало его дело и, наверное, все доносы на него, которых давно хватало на то, чтоб одну огромную жизнь пересекла одна маленькая смерть.

— Нет, не стыдно, — сказал он, ощутив, что слюны нет во рту, и слова его сухие и растрескавшиеся.

— А что? Как это случилось?

Артём проглотил слюну — о, неужели она не понимает неуместность таких вопросов и всего этого душевного разговора в тюрьме, в её кабинете, где людям, быть может, ломают позвоночники и отбивают внутренности…

— Мы с матерью… и с братом… вернулись домой… С дачи. Брат заболел, и мы приехали в середине августа, неожиданно, — начал он говорить так, словно это была обязанность и с ней надо было поскорее покончить. — Я вошёл первый, и отец был с женщиной. Он был голый… Началась ругань… крики, сутолока… отец был пьяный и схватил нож, брат визжит, мать полезла душить эту бабу, баба тоже бросилась на неё, я на отца, отец на баб… и в этой сутолоке… — Здесь Артём умолк, потому что всё сказал.

— Ты убил его из-за обиды за мать? — ещё раз переспросила Галя, хмуря брови.

Артём снова сделал болезненную гримасу, словно света было не мало, а, напротив, очень много, больше, чем способно выдержать зрение.

— Эта женщина… Мне было не так обидно, что он с ней… Ужасно было, что он голый… Я убил отца за наготу.

Артём вдруг расставил пошире колени и выпустил прямо на пол длинную, тягучую слюну и растирать не стал.

Галя посмотрела на всё это, но ничего не сказала.

Ей воистину было нужно понять Артёма.

— У тебя в деле ничего нет про женщину, — сказала она тихо.

— А я не сказал на следствии, что там была женщина, — ответил Артём, и Галя вскинулась на своём кресле: как так? вы что? — И мать не сказала: ей было бы стыдно… перед людьми. Она глупая у меня.

— А у тебя-то есть соображение? — спросила Галя, расширяя глаза; Артём, естественно, понимал, в чём дело: когда б они с матерью сказали, что там была женщина, это могло бы изменить исход дела. Он только не хотел говорить Гале, что стыдно было не только матери — стыдно было бы и ему: только не перед людьми. А вот перед кем — Артём не знал. Может, перед убитым отцом?..

Не было ответа на этот вопрос, да и кому он был нужен? Артёму точно нет.

— Есть, — ответил он Гале, чтоб завершить разговор.