Обитель

Костя оглянулся, и оказалось, что министр уже ушел. На снегу валялась недокуренная сигарета. Можно было вернуться в кабинет и вести себя так, как будто этого разговора не было. Тогда его имя не запомнят церковники – его запомнит министр. Костя раздавил фильтр сигареты об стену, чертыхнулся. На стене осталось черное пятно.

Оно все разрасталось и разрасталось. Черное ничто, тянущее к себе Еву. Темное, бездонное. И глубоко внизу ныл противный, скрежещущий голос:

Сюда иди, Ева! Сюда иди! Сюда!

Вдруг кто-то схватил ее за плечо, развернул, и оказалось, что над ней нависает это страшное лицо с дырками вместо глаз. Ева завизжала, и грязная рука тут же зажала ей рот.

В избе было светло – дверь стояла распахнутая, и внутрь уже намело снега. Остальные дети уже проснулись, стояли у стенки, молча разглядывали Еву.

– Тс-с-с, – сказала матушка Мария. – Кричать нельзя.

Она немного посжимала Евины щеки, повертела ее голову туда-сюда, потом прощупала ее нос и уши.

– Ты сегодня… – сказала матушка. – Ты за дровами ходить будешь. Умеешь дрова искать?

Ева кивнула. Не раз собирала для сказок хворост в Обители. Матушка отпустила ее, и рука, только что зажимавшая рот, исчезла в ворохе черной ткани. Вся матушка была такая, будто улей из черных, грязных до такой степени, что твердых, тряпок. Лицо тоже практически исчезло, зависло темным лоскутом. Матушка перебралась к печке, открыла ее. Ева хотела сказать, что ей хочется есть, но было ясно, что кормить сейчас не будут. Поэтому она поднялась, огляделась, нет ли еще свободных лаптей или валенок. У других детей были, хотя у одного мальчика носок валенка был дырявый, а у другого на левой ноге вместо обуви был черный носок, обмотанный скотчем. Ева поняла, что обуви ей не дадут.

У печки матушка обернулась – на мгновение стало видно ее лицо среди черных складок, и Ева подавилась криком.

– Что стоите? – спросила матушка, снова сворачиваясь к огню. – Вон!

Дети по одному стали выбираться на улицу. Ева пошла следом.

Днем избу было видно только чуть-чуть лучше, чем ночью. Выдавала ее труба, которая, оказывается, торчала из крыши, – труба выбрасывала в небо черный дым. Ева попрыгала, пытаясь согреться, – но босиком на снегу не слишком согреешься. Тогда огляделась в поисках дров. Деревьев здесь разных было много, но все, во-первых, большие, а во-вторых, в глубоком снегу.

– Пойдем. – Вчерашний мальчик подошел к Еве. – Пой-дем за дровами, я покажу.

В разные стороны от избы разбрелись дети. Двоим полагалось собирать хворост. Еще трое расчищали с мостков выпавший за ночь снег. Остальные мыли посуду – металлические тарелки и ложки, которые жгли руки и в ледяной воде не отмывались совсем. А груда тарелок была большая – на каждую еду матушка выставляла новые.

Сама матушка стояла в избе у икон. Стояла на коленях, била поклоны. Равномерно, тихо и заунывно читая молитву:

О, премиелосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри рабов Твоих Марию, Серафиму, Николая, Валентина, Дмитрия…

Матушка перечисляла в молитве каждого, за каждого просила. Всех своих детей помнила – и тех, кто давно вырос, и тех, кто умер, и тех, кто сейчас с ней жил, и тех, кого забрала к себе Варвара. Молила и за сестер своих и братьев, за митрополита Иосифа, за матушку Варвару, за игумена Семена. Глазницы от этой молитвы болеть не переставали, но будто на время становились не ее частью – болели где-то рядом с лицом, на расстоянии.

Потом матушка подобрала у печи кочергу, застучала ею по дверце. И сразу услышала, как в разных углах леса скрипит под детьми снег. Двое несли хворост, трое посуду. Еще двое бежали с берега, а один задерживался, забыл, что ли, что-то. Матушка сглотнула гной, удобнее перехватила кочергу. Первые дети уже входили в избу, а вот отставший плелся где-то сзади. Матушка встала к двери и ждала его так, чтобы видел ее, видел кочергу, знал, что сейчас его накажут. Сама облизнула сухие губы, почувствовала языком бугристую ткань своего платка. Развела пальцы на руке, так что кочерга чуть не упала, хрустнула костяшками. Тут и опоздавший на тропинку с берега выбежал.

Мишка набрала номер следователя, стала слушать гудки. Она понимала, что шанс убедить его будет всего один, и поэтому раз за разом проговаривала в голове возможные сценарии диалога. В голову, тяжелую и сонную, лезли совершенно левые мысли, и приходилось специально щелкать пальцами, чтобы сконцентрироваться на гудках.

– Алло? – спросил телефон.

– Здравствуйте, Константин, – сказала Мишка. – Меня зовут Мириам Миронова, я коллега Элеоноры Панферовой.

– Что вам нужно? – спросил следователь. Было ясно, что сейчас он сбросит звонок, но Мишке было очень важно сразу говорить с ним напрямую. Следователь, судя по отзыву Эли, был довольно умный, его нельзя было, как игумена, взять с наскока.