Обладать и принадлежать

Лицо Лены смягчилось; жених, продолжая кланяться и кивать, попятился. Чашка его прозвенела где-то в коридоре – он ушел пить чай куда-то в комнаты.

Лена залпом выпила чай, желая показать, что чаепитие и «прием» окончен.

Она проследила, как Аля надевала свои заляпанные в грязи баретки в коридоре. Опять Аля была одета кое-как: под пальто она подкладывала подстежку из клетчатой материи.

– Она ж совсем не греет, – не удержалась Лена.

– Нет. Здорово греет. – Аля посмотрела на спокойное и строгое лицо подруги.

Аля накинула на голову шарф и, не застегиваясь, подгоняемая Лениным недовольным видом, вышла на лестницу. Там, между этажами, поставив сумку на подоконник, она потеплее запахнулась, глядя, какая за окном разыгралась метель.

Аля пришла домой, мать с ней не поздоровалась, хотя специально вышла из своей комнаты и прошла зачем-то в кухню.

Аля закрылась у себя в комнате. Она легла, запустив руки в волосы. Вот прошаркала мать мимо ее двери. Полная тишина.

На улице уже стало черно, прежде чем Аля встала, зажгла лампу и при ее тусклом освещении стала рыться у себя в ящиках. Она выложила коробочки с красками. В некоторых краски были уже так стары, что совсем рассохлись, не выдавливались, а только крошились из тюбиков.

Под кроватью она нашла довольно большой ватманский лист, разрезала его пополам.

Она все разложила у себя на полированном столе, зажгла верхнюю лампу. Низко-низко наклоняясь, перегораживая себе свет своей же головой, она стала выводить черным жирным карандашом чье-то лицо.

Работа над портретом протекала у нее совсем непрофессионально и непонятно: она все время тяжко вздыхала, что-то припоминая, далеко откидывалась на стуле от нарисованного, сильно щурилась, закрывала глаза, опять как бы что-то припоминая.

Потом она стала раскрашивать лицо – лицо ужасное, страшное, дикое и в то же время с каким-то несчастным воспаленным взглядом, который совсем случайно получился у Али «не сводящим глаз» с любого места, откуда бы на него ни смотрели. Лицо принадлежало женщине, все больше и больше похожей на Ленину пропавшую мать. Вот Аля стала ставить ей по всему лицу едва заметные красные точки, утопающие в белизне бледного лица.

Аля вскочила, стала расхаживать по комнате, соображая что-то. Потом выбежала в коридор, взяла баллон с распылителем и стала брызгать им на лицо нарисованной. Распылитель засыхал в белый прозрачный налет – точки стали совсем неразличимы. Потом она стала рисовать ей волосы, но не такие приглаженные, как видела в жизни, а разделенные на какие-то слипшиеся пряди, одна падала на лоб, пересекая вздернутую бровь.

Потом она нарисовала разноцветный тяжелый фон. Бросила, страшно вдруг устав.

– Бедная ты, бедная, – сказала Аля своей нарисованной. Она дорисовала ей обтягивающее платье синего цвета, одну руку и опять стала разговаривать с ней: – Можно ли иметь совесть, так взять и забыть тебя. И не мучиться. И знаешь, прогуливать собачку с веселым видом. – Аля обращалась с ней на «ты», ничуть не страшась ее ненавидящего взгляда, а видя только в этом свое отношение к происшедшему. – Как они смеют не помнить. И это все так странно, что с тобой произошло. И мне так жалко тебя, хотя ты была не права, когда так поступала. – Аля вздохнула. Прилегла на кровать и стала оттуда обращаться к картине. – Я хочу, чтобы они не забывали, понимаешь. А что я в силах сделать? Просто они теперь будут смотреть на тебя, и у них не хватит сил, чтобы снять тебя. А глядя на тебя такую, нельзя не содрогаться. Вот так. Это я по себе сужу, хотя они – другие люди… если они выгуливают собачек и у них на лицах все нормально… не понимаю, – заключила она и задремала…

Уже наступил рассвет, когда какой-то шорох вдруг помешал ей спать, Аля открыла глаза.

Над самой головой, глядя ей прямо в глаза своим страшным реальным взглядом, висела Картинная Женщина. У нее не хватало одной недорисованной руки – смотрела она с укоризной. Ее как будто шевелили проходившие по комнате струи воздуха, но она каждый раз зависала снова над головой Али. И она чуть ли не дышала ей в лицо, ожидая полного Алиного пробуждения.

Она неожиданно соскочила с потолка, касаясь его чуть ли не спиной, и Аля увидела ее удаляющейся к окну. Спина ее была измазана в побелке – это виделось на ярко-синем платье. И она сильно болтала недорисованным обрубком руки, словно он ей не принадлежал. Вот она остановилась у окна, повернувшись плоским профилем, и растворилась…

Аля встала. Пошла умылась. Она слышала, как на улице лопатой уже кто-то разгребал снег. Еще совсем рано. Она села и стала дорисовывать руку у портрета.

Оставив его сохнуть, она стала одеваться. Все то же, оставленное с вечера на кресле: старый свитер, который еще мог послужить, как считала Аля, шерстяные чулки.

Она подошла к столу, вглядываясь в портрет, взяла лист, стряхнула налипший распылитель. Завернула его в бумагу, не сворачивая в рулон.

По раннему снегу она пришла в дом к своей подруге, неся портрет двумя пальцами, как пластину (настолько он был легкий).

Она позвонила в дверь. Ей не сразу открыла Лена. От нее пахло постелью.