Обладать и принадлежать

– У меня такая апатия, – сказала Аля. – Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То, как я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье, до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций! – Аля улыбается. – Ну, ты прости, если что не так, – сказала Аля.

– Я сейчас приду, – мать увидела проходящего врача.

– Нет, не приходи, я хочу одна полежать.

Старуха ушла, как бы уступив свое место Алиному сыну. Тот пришел румяный с улицы. Она схватила его руку и попросила:

– Скажи ей, пусть она больше не приходит. Она мучает меня! – Аля отвернулась к стене.

Сын нахмурился.

– Она позорит меня, носит какие-то сверточки санитаркам. Мне стыдно. – Аля поглядела ему прямо в глаза.

– Хорошо, я скажу, – не выдержал сын.

– Вот у меня не получается, а надо быть сильным, сильным, сильным, – вдруг заметила Аля.

В коридоре мать догнала крупную женщину-врача. Та, отдавая на ходу приказания другим врачам, остановилась:

– Ну, мы ее переведем в другую, отдельную палату, – сказала она безразличным тоном. Заранее скорбящий вид матери не внушал ей доверия, и она не вступала с ней в откровенные разговоры.

– Очень жалко мне одну женщину, – говорила та же самая врач у себя дома, сидя за круглым столом. Здесь у нее было тепло, кипел чайник. – Очень жалко мне эту женщину. – Врач закурила, держа крупную руку у усталого прищуренного глаза.

– Какую женщину? – спросил муж, сидевший на лавке напротив. Она равнодушно поглядела на него и заговорила:

– Что… женщину одну жалко, лежит у меня. Аня, нет, Аля… Ладно, я стала какой-то равнодушной теперь; когда умирают старые, черт с ними, но она, молодая такая, приятная, на нее обращают внимание.

– А что такое? – посерьезнев, спросил муж. Она так же в тон ответила ему:

– Я не могла ее никуда пристроить… в хорошее место, у них нет свободных мест. Ты же знаешь! А что мы… у нас ее не вылечим. Там надо одно, другое делать, пройдет время. Будет поздно. И так уже катастрофически много прошло времени.

– Ну что, умрет?

Врачиха только молча покачала головой: «месяц-два…»

– А что, – с большим сомнением начал муж, – где-то ее, думаешь, спасли бы?

– Да. Могли бы. – Она раздражалась на его попытки оправдать ее вопросами, вставленными в ее честный, по крайней мере, рассказ.

Так была поставлена окончательная, официальная, но сказанная в домашнем доступном тоне, точка в маленькой несчастной жизни Али К. И мы уже не узнаем продолжений всех оборванных немногочисленных ее связей.

И все дальнейшие описания, к сожалению, не могут ни изменить, ни остановить событий – они бессильны, бесполезны, их можно опустить.

Аля лежала уже в отдельной узкой палате. Матери, на Алину муку, позволили постоянно находиться при больной. Для нее поставили специальный мягкий стул, на котором и сидела старуха.

Але все мерещилось, что перед ней сидит не мать, а Лена и что-то ест из стеклянной литровой банки (такая у нее была привычка – всюду носить за собой банку с едой). Аля спрашивает у нее:

– Ну что, вкусно? – И видит, Лена вздрагивает.

Вздрагивает мать и низко наклоняется к ней, вглядываясь в худое лицо. Аля спрашивает у нее:

– Мне никто с работы не звонил? Вот откуда мне никто не звонил еще!

Аля начинает водить рукой по воздуху перед собой, словно прочищая для себя воздух, чтобы лучше разглядеть. Мать хватает ее за руку, прижимает к постели, потому что от этого жеста ей становится жутко.

Аля чувствует теплую полную руку матери, пожимает ее. Пожимает несколько раз, хочет подняться, но только в груди у нее от этого что-то напрягается и шумит.

И тут у Али появилось такое ощущение, будто она лежит в теплой ванне, откуда только что была выпущена вода. И все вокруг приятно белое. Она слышит шум труб, такой приятный домашний звук, по которому она так соскучилась. И она для удобства поворачивает голову, смотрит в ослепительную стену ванной и видит, что стена не плоская, а с углублениями, белая и сверкающая. И она начинает сливаться с ней, становиться чем-то однородным, потому что чувствует, что уже больше ничего не шевелится у нее в сердце, оно не стучит. Все замерло, как при вздохе. И только где-то с краю уходящая жизнь показывает ей черный сумеречный кусок палаты, от которого ее всю передергивает…

Вошла ночная дежурная сестра. Она важно отворила дверь, неторопливо вошла, поглядывая, когда же повернется к ней широкая спина Алиной матери. Но та была глуховата и не могла слышать чужих шагов. Сестра, не теряя достоинства, обошла стул и первым делом обратилась к старухе:

– Ну что? Спит?

– Пожала мне несколько раз руку, – спокойно сообщила мать, – значит, попрощалась и умерла.

– Как? – закричала сестра. – Что ж вы не позвали?!

Мать значительно поглядела на нее, поправила черный платочек, пожала плечами и сказала:

– А зачем?

О СЧАСТЬЕ И О ЗЛЕ…

(«Богиня: Как я полюбила»)

Фотографические портреты людей, документальные и постановочные.

Начинаются голоса.