– Не знаю, люблю ли я греблю. Просто так уж повелось – мой отец был в первой восьмерке, дедушка тоже, а вот теперь и я. Мне нравится, когда мы летим на всей скорости. Ритм тоже. Но только если я могу забыть о боли. А ты должен привыкнуть к ней. И можешь засунуть боль в самую далекую часть сознания и не обращать на нее внимания.
– Ты машина.
– Да, детка.
– Я не ребенок.
– Но ты детка.
– Нет-нет. В твоей голове отложилось хоть
– Конечно, – подумав, ответил Билли. – Ты – красивая?
– Вот это уже лучше, но лишь в том случае, если ты любишь меня
– Не только за это, – сказал Билли. – Несмотря на твою красоту… это последнее, за что я тебя люблю.
Они прошли молча несколько шагов.
Вот
– Вау, это немного слишком, наверное. Прости. Я никогда никому
Он расплылся в широкой улыбке, а потом наклонился и снова поцеловал ее. Тревоги о выражении своих чувств на людях были последними, о чем она думала.
Мэл как будто появилась из придуманного мира старого американского телевидения. В этот раз в безупречно чистой кухне стояли целое блюдо домашнего печенья с шоколадной крошкой и тарелка с охлажденными виноградом и клубникой. Сегодня Ван Ыок шла по дому, сильно нервничая, – ведь она уже познакомилась с родителями Билли, но они были где-то наверху и не показывались.
Целоваться с Билли было похоже на исследование большого, сложного и пышного цветка своим ртом. Во-первых, его губы, такие гладкие и твердые. Раньше Ван Ыок никогда не думала о твердых или мягких губах, но в его было столько уверенности! Они двигались по ее лицу, рту, шее, как будто по компасу. Во-вторых, его рот был окружен шероховатой щетиной. Она провела кончиками пальцев вдоль его челюсти и почувствовала, как меняется направление щетины. Это было так необычно и так прекрасно. У нее был свой собственный узор. Слева под челюстью она закручивалась в завиток.
– Мне нужно побриться? – прошептал Билли.
– Не знаю. Но мне нравится это ощущение.
– И какое оно?
Ван Ыок на мгновение задумалась.
– Странное, но приятное.
Потом его рот раскрылся. Ей понравился вкус – внутри его рта оказалось неожиданно хорошо. Все, что происходило с ними, к ее смущению, вызывало воспоминания о «мяу», ей пришлось силой отбросить эти мысли. Прямо сейчас, если бы она и смогла бы издать какой-нибудь животный звук, то это был бы требовательный рык. Звучало пугающе. Наверное, было бы лучше постараться совсем избегать животных звуков. По крайней мере, до тех пор, пока они не узнают друг друга получше.
По шкале Рихтера такие поцелуи вряд ли бы стояли где-то далеко от того, на что похож настоящий секс. Они были внутри друг друга в самом обольстительном смысле, концентрические спирали желания тянули их все глубже.
Они лежали на кровати Билли, как будто погруженные в транс, смотрели друг на друга, касались друг друга, изнывали от желания. Возможное-невозможное желание стало частью их жизни, но это – это было волшебство реального мира, заклинание, которое сплетало их в одно целое.
«Утонуть в глазах» – это всегда казалось Ван Ыок какой-то глупостью. До этого момента. До того, как она узнала про глаза Билли. Внешний контур голубой радужки был толстым и серым; голубизна его глаз при близком рассмотрении была словно соткана из миллионов ломаных линий. Его ресницы и брови были темными и аккуратными.
У Ван Ыок создалось такое ощущение, словно она целовала Билли Гардинера уже тысячу дней подряд и они продолжали бы целоваться еще вечность. Когда он сунул руку под ее платье и осторожно поднял вверх между ее ног, она оставила ее там и двигалась в такт с его рукой до тех пор, пока не кончила. Он не отрывал глаз от ее лица, а она зажмурилась что есть сил, потому что не могла посмотреть на него.
Ван Ыок только задумалась, как они так быстро перепрыгнули к
Билли поднял учебник.
– Да?
Вошла его мама.
– Здравствуй, дорогой. Здравствуй…
– Ван Ыок, – подсказал Билли.
– Конечно. Ван Ыок.
– Здравствуйте.