Облава на волков

Так было до того вечера, когда игралась Радкина свадьба. В тот вечер Иван Шибилев был потрясен не только тем, что произошло на свадьбе, он впервые испытал и другое чувство, когда увидел чужого парня, которого Мона привела на свадьбу. Это чувство — назовем его сразу — было ревностью. Ревновать Мону — тут же подумал он — было странно и даже нелепо. Она выросла у него на глазах, и он так привык считать ее чем-то вроде полуребенка, полуженщины, а также пребывать в убеждении, что у него есть на нее какие-то права, а у нее по отношению к нему едва ли не дочерние обязанности, что возможность появления в ее жизни другого мужчины казалась ему невероятной. В тот вечер, однако, когда он увидел Николина, он другими глазами увидел и Мону и вдруг осознал, что стала она «девкой на выданье» — это ясно читалось на ее лице! — и что она давно ждет той минуты, когда он сделает ей предложение или же, если он этого не хочет, «освободит» ее, чтобы она, пока еще молода, могла выйти замуж за кого-то другого, не важно уже, по любви или нет. На свадьбу она привела Николина, с которым у нее, видимо, была какая-то связь, чтобы напомнить ему, Ивану, о своем самом сокровенном желании, о его пренебрежении к ее женской судьбе, а может быть, и чтобы доказать ему, что у нее на всякий случай есть в запасе человек, за которого она в любую минуту может выйти замуж. Еще он подумал, что она, увы, права, потому что не станет же она всю жизнь играть роль спасительного берега, на который он выходит после очередного кораблекрушения, если он даже не пытается выяснить свои с ней отношения. Унизительно ревновать ее к этому простому парню, говорил он себе, но стоило ему взглянуть на Николина, как ревность снова вонзалась в его сердце, и он с трудом скрывал ее, развлекая других фокусами и музыкальными номерами. Присутствие Николина было замечено всеми, свадебные гости смотрели на него во все глаза и откровенно восхищались как его одеждой, немного отличавшейся от местной, так и его лицом — лицом красивого праведника, излучавшим обаяние, застенчивость и непорочность. Ивану было неприятно, когда некоторые женщины бесцеремонно переводили взгляды с одного на другого, сравнивая их как соперников, а другие, успевшие выпить и развеселиться, вслух высказывались в пользу пришельца. Но самым неприятным и оскорбительным было то, что Мона видела и слышала, как нахваливают парня, а сама, вместо того чтоб как-то показать всем, что их ничто не связывает, продолжала доверительно нашептывать ему что-то на ухо и улыбаться. «Женщина, от нее всего можно ждать, — думал Иван, — не посмела признаться мне, что завела дружка, а теперь демонстрирует мне его на глазах у всего села, сама, быть может, не сознавая, как это жестоко».

Под влиянием такой вот вспышки ревности и раненого самолюбия Иван Шибилев вышел во двор и стал в тени амбара. Через минуту Мона, проскользнув сквозь толпу, оказалась рядом. По взгляду, который он на нее бросил, она поняла, что он будет ее ждать, и пошла за ним. Иван взял ее за руку и повел к саду, а оттуда по полю. Они шли молча, время от времени Мона чувствовала, как его пальцы слегка сжимают ее кисть, словно он пытался внушить ей что-то такое, чего не мог или не хотел сказать словами. Через полчаса извилистая тропка, освещенная серебряными отблесками звезд, привела их на виноградники. Они вошли в узкие проходы между рядками, он — впереди, она за ним, сворачивали влево и вправо, пока не оказались перед шалашом сторожа Калчо Соленого. Иван отодвинул щеколду на двери и вошел, вслед за ним вошла и она. В шалаше была соломенная постель, застланная половиком, и кое-что из посуды на полке над очагом: кастрюлька, две глиняные миски, керосиновая лампа, кувшин и спички. Иван затопил очаг, и в шалаше запахло чебрецом, мятой и спелым виноградом, кисти которого свисали с потолка. Они постояли какое-то время, глядя на живые языки пламени, подом Иван повернулся к ней, обнял и, как ребенка, посадил к себе на колени…