Облава на волков

— Все уже приготовили. А она сегодня выучила букву М. Мишо шуршит, говорит, Мишо шалит. До самого вечера все повторяет…

Пока он говорил так с Моной, Николин чувствовал, как от сердца поднимаются горькие спазмы и сжимают горло, а из глаз текут обильные теплые слезы. Глубокая и сладостная скорбь заполняла душу, благодатно изливаясь очистительным плачем. Это был вопль всего его существа, непонятным образом просветлявший душу, его печаль мало-помалу превращалась в примирение с судьбой и в надежду на новую жизнь, посвященную дочери. Он и раньше был очень к ней привязан, но теперь, когда она осиротела, он сознавал, что призван быть ее единственной опорой. Но и девочка теперь оказалась единственной опорой и смыслом его жизни. Он решил бросить отару, чтобы быть ближе к девочке, и Стоян Кралев, согласившись с его просьбой, назначил его бригадиром скотоводческой бригады, работавшей в селе. Теперь он мог забегать домой по нескольку раз в день.

Старуха, которую он нанял, чтобы она присматривала за ребенком, на второй же год заболела и умерла, и с тех пор Николин один заботился о Меле. Потянулись одна за другой неизбежные детские болезни: корь, ветрянка, свинка, коклюш, скарлатина, и всем этим Мела переболела до десяти лет. Последней ее тяжелой болезнью была малярия. Каждый день к обеду она начинала дрожать от озноба, стучать зубами и корчиться. Он укрывал ее несколькими ватными одеялами, но она по-прежнему дрожала, а через час ее бросало в жар и она просилась в холодок. Николин раздевал ее, оставляя в одной рубашонке, и выносил в тень, под ореховое дерево, смачивал ее губы и лобик водой, но жар все усиливался, и она лежала недвижно, как мертвая. Так продолжалось целых две недели, да еще в самый июльский зной. Никакие лекарства не помогали, и она так ослабела, что не могла выходить на улицу. Наконец, Николин сам вылечил ее по совету одной пожилой женщины. Он варил листья грецкого ореха и в этой воде, приобретавшей цвет йода, каждый вечер купал Мелу. После седьмого купанья она пришла в себя, истощенное тельце и ножки, тонкие, как палочки, стали округляться, и к осени она уже была совершенно здорова.

Много раз за эти годы Николин чуть ли не прощался с ней и приходил в отчаяние, сотни ночей не смыкал глаз и плакал, глядя на то, как она изнемогает и превращается в маленькую бескровную куколку. В самые тяжелые дни он забегал ненадолго на кладбище поговорить с Моной, спросить ее, поправится ли девочка, но уже не слышал ее голоса. Ее молчание казалось ему дурным предзнаменованием, и он возвращался домой с тяжелым сердцем: Мона не смела или не хотела сказать ему самого страшного, а это могла быть только смерть девочки. Он не ложился целыми ночами, убирал и готовил, шил и латал детскую одежонку, при этом сам доходил до полного изнеможения и все больше делался похож на пустынника, исхудалого и обросшего. Много раз он просыпался на полу, а то и во дворе, там, где упал, сраженный приступом сна. Но, слава богу, болезни одна за другой прошли, Мела оправилась, окрепла и в четырнадцать лет была уже стройной и красивой девушкой. С юных лет она хотела учиться дальше, и Николин определил ее в гимназию. Все, что он вырабатывал в ТКЗХ, и деньгами и натурой, все шло на нее. Раз в месяц он ездил в город и отвозил ей деньги, а сам перебивался кое-как. На третий год Мела не вернулась домой на рождественские каникулы, а в письме написала, что должна остаться в городе, чтобы участвовать в каком-то новогоднем представлении. Обещала приехать на пасхальные каникулы, но и тогда не приехала. Николин прождал неделю и, так и не получив письма, поехал в город посмотреть, почему она не приезжает. Ее квартирная хозяйка сказала ему, что Мела еще в начале года бросила школу, стала артисткой и переехала на другую квартиру. Он пошел в театр, но там вахтер сказал, что какая-то Мела околачивалась одно время в театре, но это было давно.