Облава на волков

Иван знал, где Мела и чем она занимается, но ни за что на свете не сказал бы об этом Николину. Встреча с ним не просто смутила, а напугала его. Он подумал, что Николин узнал о его отношениях с Мелой и решил призвать его к ответу за то, что он отнял у него дочь. Несколько дней он ждал, что Николин вот-вот к нему явится, днем запирал ворота и, прислушиваясь ко всем шумам, расхаживал по двору, но Николин не пришел. Через некоторое время они снова встретились на улице, Николин поздоровался и прошел мимо. По его лицу можно было прочесть, что он не затаил ненависти, а скорее испытывает какую-то неловкость, и Иван снова задумался над загадочным характером этого человека, который был то ли чудовищно глуп, то ли наивен и доверчив, то ли совершенно бесхарактерен. В конце концов он пришел к выводу, что у Николина просто отсутствуют те органы, которые заведуют самолюбием и гордостью, и что его, следовательно, нечего бояться. Иногда, правда, его почему-то снова охватывали сомнения — не кроется ли за внешним спокойствием этого человека большая внутренняя сила. Если это так, он, может быть, и знает о греховной связи своей покойной жены (многие осведомители публично хвастались тем, как они доносили ему об этом и как он молчал или глупо улыбался в ответ), знает, что ребенок не его, но терпит все это, потому что его любовь сильнее ревности и унижения. А может, он из тех типов, что наслаждаются собственными страданиями, или же из тех, что испытывают удовольствие, когда, выведав тайну другого человека, наблюдают за тем, как тот играет в прятки и прикидывается добропорядочным, хотя знает, что ему все равно не верят? В таком случае получается, что Николин все время наблюдал за ними с Моной, словно подсматривал в дверной глазок, слышал каждое их слово, повсюду шел за ними следом. Представляя себе это, Иван чувствовал себя оскорбленным и беспомощным, как человек, который узнает, что за ним наблюдают в самые интимные минуты.

Время подтверждало, что подобные мысли — это фантазии, навеянные книгами и театром, или плод его виноватого воображения, и все же характер Николина (если у него вообще был характер) снова и снова представал перед ним как труднейшая загадка. Невозможно было представить себе такую ситуацию: мужчина знает, что у его жены — связь с другим и что ребенок не его, и все же не верит ни тому ни другому, хотя ему многократно и убедительно доказывают, что это так и есть, да еще после всего с таким равнодушием относится к своему сопернику. В этом было что-то чудовищное, и это могло оказаться самым непреодолимым препятствием в тот момент, когда он попытается вырвать Мелу из его рук, потому что никто ничем не сможет доказать ему, что Мела не его дочь. С другой стороны, его отношения с Мелой уже пришли к тому, что в письмах она обращалась к нему «Милый мой второй папа», шутливо объясняя, что называет его так, потому что он понимает ее и заботится о ней не хуже, чем родной отец. В разговоре она не называла его так, но призналась, что получила несколько анонимных писем от односельчан, в которых ей сообщали, что ее отец — он. Иван не отрицал, но и не подтверждал этого, опасаясь, как бы она не объявила об этом Николину с таким вызовом, что тот, уязвленный в лучших своих чувствах, запрет ее дома или обратится за помощью к властям. Он надеялся на время, которое работало на него. Они переписывались с Мелой при помощи шифра, который он когда-то изобрел для ее матери, но подписывались другими именами, так что никто не подозревал об их переписке. Мела с трогательной откровенностью рассказывала ему о себе, и это, вместо того чтобы радовать, приводило его в отчаяние. Она шла по его стопам с такой поразительной верностью, что в ней он видел себя в юные годы. Она тоже прекрасно училась, но и она, увлеченная театром и музыкой, на третий год бросила гимназию, и она не могла устоять перед соблазнами кочевой жизни. В пятьдесят лет Иван Шибилев подвел уже итоги своей жизни и вынужден был признать, что прожил ее не лучшим образом. Эти мысли особенно одолевали его в те дни, когда он испытывал гнет окружающей его посредственности и духовной нищеты, когда чувствовал, как его дарования год от года гаснут и он все больше омужичивается. Он сознавал, что омужичивается, и страдал от этого, но не мог остановить этот процесс, так крепко и навсегда захомутала его обычная сельская жизнь с ее насущными нуждами, с ее политическими дрязгами и собственническими заботами, жизнь, которая из «местного Леонардо» превратила его в деревенского мастера на все руки.