Облава на волков

— Какой конспирации?

— Как — какой?..

— Ладно, пусть так. Из-за этой конспирации и ты мне правду не скажешь. Понимаю. А как ты думаешь, письмо он писал?

— Почерк его.

— А если он его писал под дулом пистолета?

— Какого пистолета?

Он не успел ответить, потому что появились женщины и стали накрывать на стол. Нуша увидела, что чай стоит нетронутый, выплеснула его в цветник и пообещала после обеда заварить свежий. Отец поднял рюмку за нее, но она прервала его и сказала, что первым делом надо выпить за Лекси.

— Тихо! — цыкнул на нее отец. — Нынче и у камней в ограде уши. — Хорошо, выпьем сначала за него!

Он разом опрокинул свою рюмку, я отпил глоток, а женщины только подняли рюмки. О Лекси больше не говорили. Мать, видимо, была меньше всех посвящена в его дела и судьбу и, пока мы обедали, все посматривала на меня, ожидая, не скажу ли я чего о нем. По выражению ее лица я угадывал, что надежда то оставляет ее, то воскресает вновь. Отец заговорил о предстоящей жатве и о других полевых работах, но и ему не удавалось скрыть, что больше всего его волнует неясная судьба сына. Одна только Нуша была непритворно жизнерадостна. Все ее существо излучало сияние, колдовской силой ее девичьей прелести и чистоты преображавшее весь мир вокруг и бросавшее на него отсвет нежности, изящества и красоты. Я чувствовал, как это сияние проникает в мое сердце и озаряет его спокойствием и радостью, как мои сомнения, тревоги и отчаяние, вызванные болезнью, уступают тем светлым чувствам, которые мы привыкли называть надеждой на счастье.

Мы кончили обедать, когда кто-то постучал в ворота. Это оказался мой односельчанин, зачем-то приехавший к Петру Пашову. Они поговорили во дворе, и мой односельчанин собрался уезжать. Я сообразил, что он приехал на телеге, взял чемодан и распрощался с хозяевами. Все трое проводили меня на улицу и стояли там, пока телега не завернула за последний дом. Мой приезд к ним был случайным. Если бы мы не увиделись с Нушей в автобусе, я, может быть, никогда бы не встретился ни с ней, ни с ее родителями, ибо назревали события, обещавшие быть весьма бурными. А сейчас у меня было предчувствие, что именно эти события сведут меня с ними снова, и предчувствие это томило и тревожило.

Примерно через час я был дома. Стояна и Кичку я нашел в портняжной мастерской, он кроил, а она шила на машинке. Как всегда, сельчане торопились шить летние штаны непосредственно перед жатвой, и стол был завален штуками синего холста. Ни одна наша встреча при возвращении домой не была такой волнующей. Увидев меня на пороге, Стоян и Кичка бросили работу, кинулись меня обнимать и, не здороваясь, закричали, как дети:

— Наша взяла, наша взяла!

Пока я был в Софии, мы постоянно переписывались, но о том, чтобы сообщать новости или комментировать политические события, не могло быть и речи. Только теперь, когда ничто нам не мешало, мы могли поделиться радостью по поводу событий на Восточном фронте. Большая карта Советского Союза, которую Стоян раньше прятал в углу хлева, теперь была вывешена в мастерской на видном месте, для всеобщего обозрения. С какой болью втыкали мы красные и синие флажки, перемещая их из деревни в деревню, из города в город, все глубже на территорию Советского Союза — к Москве, Ленинграду, Сталинграду и Кавказу. Теперь флажки двигались в обратном направлении, красные преследовали синих, во многих местах загнали их в мешки и обрекли на явную смерть, «победоносно развевались» над Выборгом и Белоруссией. Войска союзников открыли в Нормандии второй фронт, началась агония фашистской Германии, главой болгарского правительства был назначен Иван Багрянов[21]. Партизанское движение стало политической и военной силой. До вечера мы со Стояном работали, обсуждали события на фронтах на Востоке и Западе, говорили, разумеется, и о моей будущей работе, а Кичка пошла к матери за ребенком. В эти страдные дни она не успевала и смотреть за девочкой, и заниматься домашним хозяйством — надо было помогать Стояну в мастерской. Теперь я ее подменил — со школьных лет Стоян научил меня шить летние брюки, и на каникулах я всегда ему помогал.

После ужина я сказал, что хочу спать во дворе, под навесом амбара, но Стоян и Кичка воспротивились. Ночью, мол, по селу бродят сомнительные люди, дом держат под наблюдением и могут заподозрить меня в том, что я сплю во дворе, чтобы поддерживать связь с нелегальными. Я не посмел сказать им о своей болезни, чтобы в первый же день не омрачить их настроения, и долго убеждал их, что после утомительной подготовки к экзаменам в тесной и душной комнате я должен спать на воздухе, чтобы продышаться и прийти в себя. Мы со Стояном перенесли под навес деревянную кровать, и Кичка приготовила мне постель. Рано утром она услышала, как я кашляю, и не успел я зайти в дом, стала ругать меня за то, что я их не послушал. Я не мог больше скрывать свою болезнь, тем более что она представляла опасность и для них, и, главное, для ребенка. И Стоян и Кичка были поражены моим признанием, но пытались меня утешить.