Обманщик

– Раз кот вылез из мешка, скажи мне правду: ты с ним встречалась или нет?

Моррис Калишер сел в постели так поспешно, что матрас под ним застонал и кровать заскрипела.

Минна долго медлила, потом сказала:

– Да, встречалась.

– А говорила, что нет.

– Не хотела скандала. Какой от него прок? Но раз ты действуешь как шпион, а он норовит очернить меня и уличить, лучше бы я сразу все сказала. Он позвонил и сразу завел, что хочет повидаться. Я ответила, что, если он хочет что-то мне сказать, пусть говорит по телефону, но он твердил, что скажет все только при личной встрече. А еще сказал, что привез мои стихи. У меня не было выбора. Я же знала, он будет названивать день и ночь. Не хотела, чтобы он докучал тебе. И согласилась встретиться, один раз, в кафетерии. Здесь, на Бродвее. Он обещал, что больше не позвонит и не станет обременять меня. Вот таков был уговор. Но, как видно, этот человек решил меня уничтожить. И уничтожит, ведь я в таком положении, что навредить мне может каждый. Так оно шло, годами. Почему-то я всегда была словно бумажонка, которую любой ветерок может сдуть куда угодно. Выходит, и на сей раз всё против меня. Но от тебя-то он чего хотел?

– Хочет и со мной встретиться.

– Ну да, будет сидеть с тобой и плести про меня всякие небылицы. А дома мне достанется от тебя плевок! Послушай, Моррис, страданиям человека тоже есть предел. Я всегда знала, какой конец меня ждет. Старалась не думать об этом, но, судя по всему, пришла пора. Иди, встречайся с ним, слушай, что он тебе наговорит. Что до меня, то я фактически уже мертва. Тебе даже не придется оплачивать мои похороны, ведь мои ландслейт[15] уже купили мне место на кладбище. Это был первый подарок, какой я получила, когда приехала сюда. Американцы – народ весьма практичный. Знают, что человеку нужно. Кладбищенский участок для них тоже недвижимость. Так чего мне бояться? Крымский и тот не отнимет у меня этих четырех локтей, а больше мне ничего и не нужно.

– Он хочет продать мне картину, а не чернить тебя.

– Свято уверял, что больше не позвонит. А раз мог нарушить такую клятву, значит, ни перед чем не остановится.

– Чем же он клялся?

– Какая тебе разница? Тем, что для него свято.

– А что для вас свято? Да ничего.

– Для вас? Я тут ни при чем. Он клялся могилой своей матери. Комплекс у него такой.

– Что еще за комплекс? Чепуха! У распутников вроде вас ничего святого нет. Что дурного он может сказать о тебе? Что ты была его женой, мне и так известно. Разве только он скажет, что ты снова ею стала.

Минна мгновенно подскочила, пружины матраса аж взвыли.

– Что еще? Давай, лей грязь, лей! Поделом мне.

– Когда люди якшаются с лгунами, никак нельзя верить их словам.

– Ты прав, Моррис, прав. Не надо было мне с ним встречаться. Надо было повесить трубку, а потом рассказать тебе про звонок. Но не у каждого достанет сил. Раз ты выдвигаешь против меня такие обвинения, между нами все кончено. Ты и сам знаешь.

– Он был здесь, в доме? – Моррис не то спросил, не то констатировал факт.

– Что? Да, конечно, признаю́. Все признаю. Бухарин тоже все признал. Когда судья спросил, что он делал те три дня, когда находился в Японии, он ответил: «Все время шпионил против Советского Союза».

Глава пятая

1

Герц Минскер ночью глаз не сомкнул. Ночь выдалась «из этаких», как он говорил. Во время сеанса мнимая Фрида поцеловала его в губы. Очевидно, девице наскучило изображать дух. Она поцеловала его и ущипнула.

До тех пор Минскер вовсе не желал этой женщины, но ее поцелуй взбудоражил его. Соблазн будто прилип к его губам вместе со вкусом ее слюны. И он потом то и дело облизывал губы. Пил чай, откусывал печенье, но вкус поцелуя не исчезал.

«Ну вот, начинается», – думал Минскер. Он опасался затевать новый роман и тем не менее горячо о нем мечтал. Несмотря на все сложности, в Нью-Йорке он, как никогда, страдал от скуки. К примеру, читал вроде бы любопытную книгу, но скука не давала сосредоточиться. Интерес к Минне пока что не угас, хотя она уже начала ему надоедать. А Броня наводила такую тоску, которая буквально терзала его физически. Кроме своей трагедии, предложить ей было нечего. Каждый вечер она твердила совершенно одно и то же, причем таким тоном, будто сообщала что-то новое.

Улицы Нью-Йорка и те казались Минскеру более однообразными, нежели в других городах. Люди, дома, одежда – им недоставало той капельки индивидуальности, что необходима всему и вся. Минскер считал, что эта страна страдает от духовной скудости, которая постепенно завладевает миром. Даже деревья здесь какие-то безликие, а погода напрочь лишена индивидуальности.