Обмененные головы

А собственно говоря, почему это безнравственно? Почему по классовому признаку убивать более нравственно, чем по расовому? То есть я в принципе понимаю логику: первый случай оставляет выход, всегда можно перейти на сторону классового врага и тоже убивать. Помимо того что это преимущество сомнительное в моральном смысле, оно и на практике плохо реализуется.

И мне ничего не мешает в немцах? (В действительности мне мешает в немцах лишь одно – что они говорят по-немецки, но уж это в них не исправишь.) Вместо ответа я смотрю на часы: вечер еще только начинается. Я ей нравлюсь, этой стриженой мартышке, жене хирурга из Цвейдорферхольца, «внучатой невестке» Готлиба Кунце. Наша физиология уже тут как тут – наготове и протягивает лапки. Но – изыди, сатана. Покрыть замужнюю женщину, в качестве прелюдии обсудив с ней моральный аспект геноцида, сталинского и гитлеровского, – это как плюнуть себе в морду.

Поэтому снова о Германии. Мир немецкой культуры естественно простирался от Балтики до Адриатики и от Лемберга до Страсбурга – пока попытка зафиксировать это политически все не погубила. Как бутерброд, что «по закону подлости» (так говорили в Харькове) падает всегда маслом вниз, Германия оказалась исторически опрокинутой на свою надстройку: поверх романтической культуры – в полном согласии с ее эстетикой – создавалась государственность. И получалось, что псы, которыми у Клейста Пентезилея травит Ахилла [109] – дабы отведать его крови, – становятся прообразом немецких овчарок Аушвица.

Она уже не перечила. Интеллектуально я положил ее на лопатки – и уже прикидывал, чей телефон сейчас наберу, чтобы безотлагательно закончить начатое с нею; начались съезды на Циггорн: Линденгартен, следующий на центр – веселившийся в свете рождественских витрин, толкавшийся в торговом таборе на Марктплац, осовело пялившийся из-за столиков на официантов, вальсирующих с гирляндами пивных кружек или с горами жаркого; в опере давали сегодня «Скрипача на крыше» – Шор играет хасидские мелодии, сцена убрана под Шагала, подземный гараж ломится от «мерседесов» богатого мышиного цвета.

Я остановился в гостинице? Я молчу. Случайное прикосновение к моим пальцам. Но в случайность я не верю, как уже говорилось, а в случайные прикосновения и никто не верит, со времен Адама и Евы. Кого же сейчас можно застать дома? Воскресенье, у веснушчатой Дорис дежурство в больнице – сестра милосердия… Ласково: так где же я остановился? Зеленый свет, мы тронулись в общем потоке, прикосновение к моей руке было коротким, но обязывало меня произнести свое jamais! [110] – что я и сделал, не колеблясь: она замужем, мать двенадцатилетнего сына, а я человек твердых правил.

Пусть думает: азиатская ментальность – она же болеет душой за третий мир, значит, «поймет».

Поняла и успокаивает меня: на этот счет я могу совершенно не волноваться: они с мужем практически уже давно разведены, не живут вместе.

Я тоже с женой был практически разведен – и даже не практически. Тем не менее возникла мучительная аналогия. Разведены и вместе не живут, да? А тринадцатого декабря еще жили вместе и как ни в чем не бывало всей семьей собирались к бабушке Доротее на Wochenende [111] – это когда ее мужа Инго вызвали на срочную операцию и пришлось остаться дома.

Поначалу безмолвие, в продолжение которого я укорял себя за длинный язык, ведь теперь мне предстоит выбирать между израильской спецслужбой и частным немецким сыском: трудно сказать, что хуже в ее глазах, а честно рассказать, кто я и что я и что учу Дэниса Рора играть двумя пальцами «собачий вальс» и как раз тринадцатого декабря узнал от Роров то, что, собственно, и сказал ей, – значило свести воедино мое настоящее и мое прошлое. Я этого не желаю ни под каким видом. Для Циггорна, для Роров, для Шора, для Ниметца у меня не было прошлого.

Ах, за ними за всеми установлена слежка? По какому праву? Ну ясно, какое тут может быть право. Отлично! Она предпочитает, чтобы за ней следили издали, – с этими словами меня ссадили с корабля, к счастью, не на необитаемый остров, а вблизи остановки трамвая. Глупо.

Дома перед телевизором: по первой – спорт, по второй – мыльная опера со взрывами бутафорского смеха за кадром, по третьей – дискуссия с участием Петры (даже двух) и еще нескольких добрых людей. О чем? Я уже не стал вслушиваться. Может быть, почитать книжку?

У меня был страшно неприятный осадок, хотя – я в этом себя убеждал совершенно справедливо – на больший успех, чем сегодня, рассчитывать просто не приходилось. Полный успех был бы пресный, без тайны, без загадочного сопротивления, без портрета Гитлера (черт побери!). А так, глядишь, и разгадка будет ого какая! А на Петру плевать – плевать! плевать! плевать! Делу это не помеха, а в остальном – плевать! Я переживал. Гитлеры, Геббельсы, Доротея Кунце, живое их продолжение – ко всему этому я относился с академическим бесстрастием, а здесь переживал. И пусть себе думает, что каждый ее шаг фотографируется, – есть, наверное, чего испугаться. Так что же, почитать книгу или послушать музыку?