Обнаров

Хлипкое, пасмурное, серое ощущение себя. Дрожь в каждой жилочке, тошнота, застрявшая в горле, вонь и горечь во рту, тупая, непроходящая боль в голове, полуторанедельная щетина, почерневшее, исхудавшее лицо, грязные слипшиеся волосы, отощавшее сутулое тело, тошный запах блевотины и перегара.

– Хоро-о-ош!

Встав одной ногой на диван, взяв брата подмышки, Наташа не без труда подняла и посадила его. Мутными покрасневшими глазами он хмуро глянул на сестру и безразлично уставился в противоположную стену.

– Фу-у! Обнаров, ты как свинья. Пуловер облеван, штаны мокрые, мочой воняет. Это сколько ж выпить надо было?! Ну-ка, давай, снимай все.

Наташа взялась за его ремень. Он грубо отстранил ее и попытался лечь.

– Ну уж нет! Иди, к столу садись! Швы снимать надо! – приказала она. – Все по-своему делаешь! От больницы такси поймал. Смылся! Надо было тебя ко мне везти, там хотя бы был под присмотром.

На стол Наташа выложила из сумки инструменты и пузырьки. Потом надела стерильные перчатки.

– Иди, я жду!

Обнаров точно не слышал. Отсутствующим взглядом он смотрел перед собой и тяжело, хрипло дышал.

– Костя, не мотай мне нервы. Мне противно ухаживать за здоровым мужиком, как за маленьким!

Он не двинулся с места.

– Ну, хорошо.

Наташа села рядом и стала снимать с рук брата грязные бинты. Разбинтовав его руки, она поочередно внимательно осмотрела их, потом ловко, ниточку за ниточкой, стала удалять наложенные швы. Иногда Обнаров вздрагивал от боли в тех местах, где нитка задевала прикрывавшую ранку корочку, но по-прежнему не произнес ни звука. Обработав мелкие ранки антисептиком, смазав швы мазью, Наташа наложила легкую стерильную повязку.

– Ну, вот. Большинство швов – косметические. Корочки не трогай. Все… – сказала она, и стащив перчатки, откинулась на спинку дивана. – Завтра бинты можно будет снять, но мазь накладывать все равно дня три нужно. Для регенерации тканей.

– Может, душу твоей мазью, а? – хрипло сказал он. – Для регенерации тканей…

Наташа склонила голову брату на плечо.

– Слава Богу! Заговорил… Я боялась, у тебя с речью что-то.

– Плохо мне, Наташка. Думал, залью. Но… Не проходит…

– Костенька, не надо тебе больше пить. На тебя смотреть страшно. Ты же черный весь!

– Спать не могу. Пусто и страшно. Особенно вечером и ночью. Страх такой накатывает, что… хоть в петлю. Думал, выпью, усну, ее увижу, – он покачал головой, со вздохом сожаления добавил: – Не снится.

– А ты о живых думай! Егор по тебе скучает, плачет. Забери к себе Егора, маму. Тебе будет легче.

– Не будет. От того, что она Там, я не люблю ее меньше.

– Да будь она проклята, такая любовь! Ты губишь себя! Эта любовь легла на твою жизнь надгробным камнем! Кому нужна такая любовь? Тае?! Тебе?! Егору?!

– Ты не любила.

– А Жорик? А дети?!

– 

Мнене лги.

Обнаров отвернулся, откуда-то из-под подушки извлек недопитую бутылку водки и, приложившись к горлышку, тут же осушил.

Наташа притихла. Долго, внимательно она изучала свой маникюр.

– Ты меня с ним видел? – чуть смущаясь, спросила она.

– И с ним видел, и с другим видел.

– Жорику не говори, пожалуйста.

– Это твоя жизнь.

Раздался звонок в дверь. Обнаров посмотрел на часы, тяжело поднялся и, пошатываясь, пошел открывать.

Рассыльный из соседнего супермаркета внес в прихожую две коробки, Обнаров передал ему несколько купюр, тот поблагодарил и ушел.

– Что это?

Стоя в дверях, Наташа с любопытством разглядывала коробки.Обнаров достал из кармана нож, выбросил лезвие и полоснул по клейкой ленте на крышке. Из коробки он извлек бутылку водки.

– Ясно… – упавшим голосом констатировала Наташа. – Костя, я не знаю, что мне с тобой делать.

– А ты, сестренка, в психушку меня упрячь. Сейчас это модно, – сказал Обнаров и, отшвырнув пробку, приложился к горлышку.

Он пил жадно, точно на дне этой бутылки было желаемое освобождение от пытки действительностью, в котором не было ни боли, ни муки, ни горького сожаления.

– Знаешь, Костя, это – мысль! Так дальше продолжаться не может. Я приведу тебе очень хорошего психотерапевта. Надо же ставить на место твою голову. У тебя реактивная депрессия.

– Курица! Ты – тошная, хлопотливая наседка, которая душит своей заботой! – он выхватил из коробки вторую бутылку. – Я ненавижу твою показную заботу, твои диагнозы, эту твою правильную ухмылку! Пошла вон!!! Можете считать меня сумасшедшим, Папой Римским, но не лезьте ко мне! Оставьте меня! Дайте побыть одному! Дайте свободно дышать! Я вот уже две недели не могу вдохнуть полной грудью, точно застряло там что-то. А вы все лезете с советами, с поучениями, с вашей правильной нудистикой! Вон пошла, стерва! Вышвырну сейчас!

Когда, после второй бутылки, брат рухнул на диван и уснул, Наташа потихоньку вынесла в подъезд злосчастные коробки и, осторожно захлопнув за собой дверь, поехала домой.

Утром, до работы, Наташа опять заехала к брату. Привезла две сумки еды, в том числе самолично приготовленные котлетки, горячую картошечку и испеченные мамой пирожки.

В квартире стоял стойкий запах корвалола.