Образ Беатриче

В глубине леса, в самом его средоточии, куда не проник пока ни один поэт, лежит самая дикая его чащоба, о которой мало что известно даже после работ Спенсера или Мильтона. Здесь расположена долина, заросшая деревьями-гигантами и зарослями кустарника, ‘elvaggia e aspra e forte’ — «дикая, грубая и мощная», где нет троп; туда нет прямого пути (возможно, так же, как в Арденском лесу или в Броселианде), а обходные тропы темны и трудны. Человек, странствуя по зачарованным дебрям, может ненароком свернуть на одну из этих ложных тропинок и сгинуть на ней, а те, кому удается продвинуться дальше, случается, умирают от одного ощущения близости таинственной долины. Но один человек побывал там и сумел рассказать об этом, хотя и подчеркнул, что ни один смертный никогда не выходил из леса живым —

Так и мой дух, бегущий и смятенный,Вспять обернулся, озирая путь,Всех уводящий к смерти предреченной.(Ад, I, 25–27)

Этим человеком был Данте Алигьери; ему было тридцать пять лет, и свою земную жизнь он прошел «до половины».

Не помню сам, как я вошел туда,Настолько сон меня опутал ложью,Когда я сбился с верного следа.(Ад, I, 10–12)

И все же, несмотря на лесной морок, «долгий страх превозмогла душа». Лес причинял ему страдания — «так горек он, что смерть едва ль не слаще». Данте не хочет говорить об этих страданиях, предпочитая сообщить миру истину: «Но, благо в нем обретши навсегда, // Скажу про всё, что видел в этой чаще».

В конце долины перед ним вздымается высокий холм. Рассвет уже лег на окрестные вершины. Впоследствии мы узнаем, что этот странный холм носит таинственное название ‘cagion di tutta gioia’ (дословно — “обитель радости”) «начало и причина всех отрад» (Ад. I, 78). В начале первой песни создается ощущение, что сновидение превращается в кошмар. В ощущении нет ничего необычного — человек, как часто бывает во сне, чувствует свою беспомощность, хотя, казалось бы, до спасения рукой подать, но тут вмешивается препятствие, внушающее ужас. После небольшого отдыха Данте начинает подниматься по склону, но дорогу ему преграждает зверь 1. Он не нападает, но бродит перед ним и не дает пройти. В следующих семи строках Данте не отделяет зверя «с шерстью прихотливой» от свежести и красоты окружающей природы:

Был ранний час, и солнце в тверди яснойСопровождали те же звезды вновь,Что в первый раз, когда их сонм прекрасный Божественная двинула Любовь.Доверясь часу и поре счастливой,

Уже не так сжималась в сердце кровь При виде зверя с шерстью прихотливой...(Ад, I, 37-43)

Зверь не очень его пугает, но тут появляются два других — лев, настолько голодный и свирепый, что сам воздух, казалось, содрогается от страха, слыша его рык, и тощая волчица.

Три этих зверя обычно интерпретируются как распутство, гордость и алчность, и читатель соглашается: ну, конечно, так оно и есть. Ничего подобного! Три зверя — три периода жизни, которые Данте назвал юностью, зрелостью и старостью. В «Пире» он говорил о юноше, «заблудившийся в лесу этой жизни», который «не сумел бы придерживаться правильной дороги, если бы старшие ему ее не показывали» (Пир, IV, XXIV). Дорога была показана, но он ей не последовал и теперь внезапно очнулся там, откуда действительно нет возврата. Перед ним освещенный солнцем склон холма, вечный холм добра, и образы всех трех периодов его нелегкой жизни, которые отбрасывают его назад. Самый замечательный образ — это волчица. Возраст нескончаемых недомоганий, многим принесший сплошные огорчения, настолько пугает Данте, что он теряет надежду взять назначенную высоту, готов повернуть и обратиться вспять.

И как скупец, копивший клад за кладом,

Когда приблизится пора утрат,Скорбит и плачет по былым отрадам,Так был и я смятением объят,За шагом шаг волчицей неуёмнойТуда теснимый, где лучи молчат.(Ад, I, 55–61)