Обреченность

Муренцов за многие месяцы смог наконец-то выговориться. Рассказал о боях в Гражданскую, о лагере военнопленных, из которого почти чудом удалось вырваться, о маме и сестре, следы которых обнаружились в Париже. Старый заслуженный генерал слушал Муренцова с большим вниманием.

Муренцов не видел Петра Николаевича более 20 лет. Первая и единственная встреча была весной 1918 года, в Новочеркасске. Петр Николаевич постарел. Он стал как-то меньше ростом, немного сгорбился, было заметно, что его мучает больная нога, и он ходил, тяжело опираясь на палку. Но вместе с тем его осанка и офицерская выправка говорили о том, что он еще бодр телом и духом. Одет он был в немецкий мундир, с погонами генерала русской императорской армии. У Петра Николаевича была совсем не генеральская, а интеллигентская приятная манера общения.

Выслушав Муренцова, он сказал:

– А я думаю вот о чем. В июне 1942 года под Харьковом полегло несколько кавалерийских дивизий, которые носили названия казачьих. Были это только «ряженые» казаки или были это казаки, у которых в голове был большевистский дурман, – это все равно. Факт остается фактом. Казаки погибли за батьку Сталина! Меня мучает вопрос, почему, вместо того чтобы восстать против жидовской власти, казаки кинулись в безумную атаку на немецкие пулеметы за советскую власть, возглавляемую жидами? Я еще могу понять, когда кончает самоубийством оболваненная жидами Россия, но наш родной, милый Тихий Дон?!

Как только Петр Николаевич заговорил, то сразу же стало ясно, что ни возраст, ни годы эмиграции не смогли затуманить его ум. Красивая, правильная речь, полные глубокого смысла мысли. Вполне обоснованные, логические заключения.

Проговорили часа два. Время пролетело незаметно. Потом, взглянув на часы, Петр Николаевич выразил сожаление, что уже так поздно, а у него еще много срочной работы. Поняв, что аудиенция окончена, Муренцов встал, начал прощаться. Петр Николаевич спросил, был ли Муренцов уже в Главном управлении казачьих войск? Услышав, что еще нет, порекомендовал сделать это как можно скорее.

– Через несколько недель в Польше начнет формироваться 1-я казачья дивизия под командованием генерала фон Паннвица, и лучше всего, если бы вы продолжили службу именно там, – сказал Краснов. – Кстати, подразделение полковника Кононова тоже войдет в состав дивизии. Желаю вам хорошей службы. До скорой встречи на театре военных действий. – Петр Николаевич задержал его руку в своей: – И вот еще что… Я советую вам написать письмо своей матушке, а я постараюсь через ставку переправить его в Париж. Занесете письмо в штаб и обратитесь к моему адъютанту, войсковому старшине Моргунову. Заберете также железнодорожный билет и предписание. Я распоряжусь. Ну те-с, всего наилучшего. Храни вас Господь. Ступайте.

Проводив Муренцова, растроганный его посещением Петр Николаевич отправился к Лидии Федоровне. Она наигрывала на пианино какую-то мелодию. Ее бледное, уже увядающее лицо было печально. В густых темных волосах пробивались серебряные нити. Петр Николаевич смотрел на жену и спрашивал себя, сколько же еще счастливых дней им отпустит Господь?

Взглянув на него, Лидия Федоровна пропела мягким грудным голосом:

…Но спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,Под снегом холодной России,Под знойным песком пирамид.

– Лида… Лидуша, – сказал Краснов, когда жена остановилась. – Прекрасно! Пожалуйста, играй дальше.

И маршалы зова не слышат:

Иные погибли в бою,Иные ему изменилиИ продали шпагу свою.

Тяжелое предчувствие холодом сжало сердце генерала.

Лидия Федоровна встала. Захлопнула крышку рояля и, полузакрыв глаза, устало протянула генералу руки.

– Мне отчего-то страшно, Петя!..

Осторожно прикасаясь губами, он целовал ее тонкие, слегка холодные, мраморные пальцы.

* * *

Муренцов вышел на улицу. Весеннее солнце резало глаза. Сидя на вокзале в ожидании поезда, он услышал звуки флейты. Это была «Элиза» Бетховена, музыка нежности. У стены, закутанный в одеяло, сидел музыкант, с лицом в оспинах, в черных очках. Муренцов увидел его руки. Они были в шрамах от ожогов. Музыкант горел в танке. Танкист. Рядом с ним преданно лежала большая черная собака, в глазах которой застыли человеческая тоска и усталость.

Вернувшись в гостиницу, он долго сидел за письмом. Ближе к полуночи отложил его в сторону, закурил: «Большевики изломали мою жизнь, отняли и погубили жизни близких мне людей, превратили нас в изгоев. Чтобы вернуться в свой дом, я вынужден был надеть мундир вражеской армии. Только за одно это меня бы прокляли мои предки. А что делать? В России правит хам – обманом, жестокостью захвативший власть, заливший страну потоками крови. Что делать? Господи, вразуми, как жить!»

Он вспомнил сына. Показалось, что он почувствовал молочный запах светлой головки. Но запах явился и тут же исчез. Наверное, показалось. Померещилось.