Обреченность

– Наш враг должен находиться в постоянном страхе, в неуверенности и в растерянности. Тогда как каждый казак должен быть в полной уверенности, что всякое сопротивление противника будет сломлено. Если мы нанесем противнику подряд несколько сокрушительных поражений – мы этого добьемся.

* * *

Уже наступил июль, солнечный, с душистым сеном, которое привозили к конюшне и сваливали возле сарая.

Муренцов услышал хлопки выстрелов и пошел к ограде. Двое молодых казачат, один 13, другой 14 лет, только что по своей инициативе расстреляли пленных.

Муренцов отшатнулся. Страшно было, что так дешево стоила человеческая жизнь в таком огромном богатом мире. Он порывался что-то сказать казачатам, объяснить им, что не было необходимости убивать, но Елифирий отвел его в сторону.

– Их, господин хорунжий, теперь уж на путь не наставишь. Эти хлопцы уже пропащие, поскольку военным ядом отравлены до неизлечимости. У нас в Гражданскую при полку жил сын ротмистра Пелевина. Редкой жестокости был малец, несмотря на возраст. Самолично с красных шкуру снимал. Так что не место детям на войне… Но что с них взять? Это ведь мы, взрослые, довели их до этого.

В сарае рядом с конюшней сидел партизан, захваченный в плен Митькой Мокроусовым. Он оказался русским и его оставили в живых до разговора с комполка. Пленный сидел у двери, свесив голову. Голова кружилось то ли от запаха разнотравья, то ли от потерянной крови.

Рядом с сараем ковырялись в земле куры. Невдалеке по-хозяйски прохаживался огненно-красный петух.

Седоусый бородатый Толстухин сидел рядом с дверью, сшивал рваный чумбур. Через порог обдавал мальца свежим табачным духом.

– Коммунист?

– Нет. Мой отец белый офицер. А я родился здесь.

Елифирий присвистнул. Суровея глазами, тихо спросил:

– А чего же тогда стрелял в нас?

– Стрелял, – ответил пленный. Его голос дрожал. – Так же как и вы в меня.

– А зовут тебя как?

– Антон.

– Эх, повесят тебя завтра, Антон. Жаль мне тебя, сынок.

– Видать, судьба такая у русских – друг против друга воевать и умирать. – Это было сказано просто и обыденно.

– Да не судьба, это война нас друг против друга поставила.

Ночью в сарае партизан сунул себе в рот запал от гранаты и покончил жизнь самоубийством.

Елифирий орал:

– Кто его обыскивал?

Партизан был очень похож на его брата, который погиб в июле восемнадцатого года, и Толстухину очень хотелось, чтобы этот мальчик остался жив.

* * *

Конец июля был жарким и солнечным.

По обочинам дорог желтели и пушились одуванчики, а по полям раскинулся яркий ковер разнотравья.

Светало. Ночная темнота медленно размывалась светлеющей краской утра. Из густой фиолетовой утренней сини проступали очертания нависшей над селом горы и зарослей прибрежной ольховой рощицы. Казаки просыпались. Слышались первые звуки начинающего дня. Ржали и всхрапывали кони, мычали коровы, ожидая утренней дойки. Дворы наполнялись громыханием пустых подойников и еще сонными окриками хозяек, садившихся под своих коров. В сараях слышались дружные звуки молочных струй, туго ударяющих в звонкие донья жестяных ведер.

Через несколько часов небо покрылось белесой дымкой. Линия горизонта задрожала от струящегося зыбкого знойного воздуха. Казалось, вокруг намного верст все повымерло. Даже в тени прибрежных зарослей реки не ощущалось присутствия жизни. Ни травинка не шелохнется под чьим-нибудь шагом, ни ветер не прошелестит поблекшими листьями речного тала. Полное безмолвие. Тишину нарушал лишь звон комаров.

– Ну и жара сегодня, – со вздохом сказал Елифирий, оттирая со лба густой пот. Приподнявшись, он посмотрел за речную сторону. С досадой еще раз протер красное лицо, проговорил: – Пойду в речке ополоснусь, заодно и кобылу искупаю.

Прихватив повод, поспешил к речной воде. Уже у ворот его застал крик:

– Толстухин. К сотенному!

Чертыхнувшись, Елифирий поспешил в канцелярию. Вернулся хмурым. Ганжа вопросительно посмотрел на него, спросил:

– Чего ты смурной такой, будто уксуса наглотался?

– Да сотенный в полк с пакетом посылает. По такой-то жаре!

Недовольно бурча, Елифирий оседлал лошадь, похлопал ее по крупу, привычно поставил ногу в зазубренное стремя. Звякнули и загремели на конских зубах удила. Гикнул, ударил лошадь каблуками, она резво взяла и пошла крупной рысью. Мягкая дорожная пыль приглушила гулкий топот копыт.

Проснувшийся жеребенок вылез из загона. Красивая яркая бабочка села ему на лоб. Он вяло пошевелил ушами и вдруг, испугавшись, стрелой рванул куда глаза глядят с одной только мыслью – спастись от внезапной опасности. Потревоженные мотыльки и бабочки разлетались в разные стороны, теряя пыльцу с крыльев.

Только лишь когда жеребенок оказался в зарослях высокой густой травы на лесной поляне, он немного пришел в себя и остановился, весь дрожа.

Прошло еще несколько секунд, и внезапный порыв ночного ветерка донес до ноздрей жеребенка струю знакомого запаха человеческого пота, табака, железа. Так пахло от тех существ, которые всегда были рядом с ним и его матерью. Тех, которые давали ему вкусные корочки, гладили шею, расчесывали гриву. Он звонко заржал и запрыгал на месте от радости.