Обреченные

Я упорно не ввязывалась. Он явно хотел привить мне некое слабоумно-экзистенциалистское мировоззрение.

Папчик оторвался от прополки и обернул ко мне морщинистое лицо.

– Что ты знаешь о Боге и Сатане?

Ветер северной глухомани взъерошил его седые пряди. Не поднимая глаз, я убила сорняк. Я пощадила росток фасоли. Я ощущала себя Богом.

– Ведь ты знаешь, правда же, что Бог и Сатана враждуют? – Он оглянулся, будто хотел убедиться, что мы одни. Подслушивать нас было некому. – Если я открою тебе тайну, пообещаешь не говорить бабушке?

Я выдернула еще один сорняк. И ничего не пообещала. Вместо этого мое девичье нутро сжалось, готовясь к какому-нибудь омерзительному откровению.

– А ежели я скажу тебе, – продолжил он, не получив ответа, – что ты рождена стать самым великим человеком за всю историю? Что, если твоя судьба – уладить спор между Богом и Сатаной?

21 декабря, 8:53 по восточному времени

Неполиткорректный пир

Отправила Мэдисон Спенсер ([e-mail])

Милый твиттерянин, если тебе интересно, в доме, стоявшем особняком в глуши на севере штата, была одна гостиная, забитая книгами… две тесные спаленки… примитивная кухонька… единственная уборная. Одна из двух спален когда-то принадлежала матери, теперь ее отдали мне. Как меня и предупреждали, здесь не было ни телевизора, ни хоть какого-нибудь компьютера. Телефон был, но ископаемый, с дисковым набором.

Типичный обед выглядел так: я сидела за кухонным столом один на один с тарелкой худшего кошмара одиннадцатилетней меня. К примеру, телятины. Или сыра – продукта подневольного труда не входящих в профсоюз работяг из Центральной Америки. Свинины с промышленной фермы. Глютена. Я на вкус ощущала споры болезни Крейцфельда-Якоба. Я чувствовала запах аспартама, испытанного на лабораторных обезьянах. Как-то я рискнула спросить, откуда взялась говядина – не от коров ли с пастбищ, что на месте вырубленных и выжженных лесов Амазонии. Бабушка лишь мельком посмотрела на меня, прикурила очередную сигарету и пожала плечами. Чтобы потянуть время, я положила вилку в тарелку и взялась потешно и очень подробно излагать, что стряслось со мной в прошлом месяце на вечеринке в загородном доме Барбры Стрейзанд; эпизод в пляжном коттедже Барбры на Мартас-Виньярд и в самом деле был совершенно безбашенный.

В гостиной зазвонил телефон, бабушка помчалась поднимать трубку. Из соседней комнаты, едва уловимый, будто легкий запах, донесся ее голос: «Аллё-о?..» Скрипнули диванные пружины – она присела. «Я вообще не покупаю ватные шарики. Скорее возьму ватные палочки». Она замолчала, потом сказала только: «Синего», а еще через секунду, послушав: «Мятные». Потом: «Замужем, уж сорок четыре года как». Затем: «Один. Девочка у нас, Камилла», и, кашляя: «Шестьдесят восемь в июле стукнуло». И вдогонку: «Общество братьев во Христе».

Я осталась на кухне одна со своей прерванной историей про Стрейзанд. Не попробовав ни кусочка, я вышвырнула котлету в открытое окно над раковиной.

Та же история повторилась за ужином: мне дали запеканку с тунцом, при ловле которого пострадали дельфины, – островатый запах японских дрифтерных сетей ни с чем не спутаешь. Не успела я начать байку про Тони Моррисон[12]

, как опять зазвонил телефон.

Бабушка вышла. Из гостиной раздалось:

– Бабетт, говорите? Да, с радостью отвечу на несколько вопросов…

Как и в прошлый раз, я вышвырнула возмутительную пищу в кухонное окно, чем сделала подарок менее щепетильному сельхозживотному. В мире было полно заманчиво страдающих от голода детей, которых могли бы усыновить мои родители, я же не намеревалась бить баклуши в деревенской глухомани, лопать подливку и толстеть до тех пор, пока не сделаюсь обузой, способной лишь портить имидж матери.

Так за столом и повелось: бабушка Минни подавала какую-нибудь кукурузную кашу политически сомнительного происхождения (залитую маслом, явно содержащим конъюгированную линолевую кислоту), а я рассказывала нелепейшую историю о Тине Браун[13], пока не раздавался звонок – реклама или опрос. Время обеда означало, что бабушка сидит в гостиной на диване и произносит в трубку слова «радиация», «химиотерапия», «четвертая стадия» и «Леонард». А на кухне, так чтобы она не видела, я отправляла ведущую к ожирению еду – фрикадельку за фрикаделькой, гриб за грибом – в окно. И думала: «Леонард?..»

Папчик Бен редко бывал дома, вечно ходил по каким-то делам, отнимавшим много времени. Порой я думала, бабушка мчится к телефону, надеясь, что звонит он. Или моя мама. Но это всегда был кто-то другой; какой-нибудь невольник рыночных исследований по имени Леонард, или Паттерсон, или Либераче, звонящий бог весть откуда.