Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы

Били нас жестоко. Повыбивали зубы. Лица в страшных кровоподтеках. В таком виде нас доставили в арестный дом гестапо, который находился в здании бывшей тюрьмы екатерининских времен. Камеры с цементными полами без отопления. Никаких нар, никаких матрасов. Спали на голом полу, подстелив половину ветхой шинели на пол, а другой половиной накрывались. Под голову шла накрытая той же шинелью консервная банка, которая служила и миской для баланды.

Мои три Петра потихоньку приходили в себя. Я же очень сильно ослаб, началась дизентерия. Я страшно исхудал, и все чаще посещали меня мрачные мысли о смерти. Доживу ли я до своего дня рождения — 20 апреля, когда мне должно исполниться всего-то 21 год, и неужели я должен умереть в своем родном городе Днепропетровске? Но оказалось, что умереть здесь мне было не суждено. В камере появился новый заключенный. Это был рабочий лет 50 из местных. Немцы подозревали его в связи с партизанами. Знакомимся. Это Карпенко Федор Иванович. Я чувствую, как угнетающе подействовал на него мой вид. Он назвал меня сынком и спросил о самочувствии. И во мне возникла какая-то симпатия к нему, как к отцу, который спасет меня. В руках у Федора Ивановича узелок с едой и безрукавка из овчины, которую он тут же подкладывает под меня и начинает кормить какими-то лепешками из тыквы, а потом наливает мне в банку молоко. Это было чудо. Уже несколько дней я не мог проглотить ни ложки баланды, ни крошки так называемого хлеба, пайку которого я получал.

Довольно часто жена Федора Ивановича приносила в тюрьму передачи мужу. Обычно это были лепешки из тыквы, моркови, картошки и бутылка молока. И все это в основном съедал я, а Федор Карпенко ел мою баланду и мою пайку хлеба и радовался моему выздоровлению. Я уже твердо хожу. Но вот настал день, когда разбирательство с Федором Карпенко завершилось и его освободили из тюрьмы. Прощание было трогательным. Я клялся ему, что никогда его не забуду. Он же мне подарил безрукавку из овчины, с которой я не расставался до полного ее износа.

Скоро и я вышел из тюрьмы и с большой группой военнопленных был отправлен в Житомир. А потом снова был Крым, где нас использовали на строительстве дорог.

И снова побег в сторону приближающегося фронта, и снова неудача и тюрьма, но теперь в г. Каховке с допросами и избиениями. Затем в пешем порядке под конвоем немецких солдат с собаками погнали на Запад. Дней через десять нас пригнали в большой лагерь военнопленных в г. Николаеве, а оттуда — в Германию.

Пребывание в Германии.

Везли нас в старых теплушках, битком набитых военнопленными. На пути в Германию была только одна остановка — в г. Перемышль, где нам дали воду и баланду с хлебом. А потом вагон закрыли на замок и почти трое суток не открывали. Мучила жажда. Собрали рукавицы, набили их ветошью и на бечевке опускали на железнодорожные пути через дырку, которая предназначалась и для отправления наших физиологических нужд. Поднятые в вагон рукавицы отжимались, и пили грязную, вонючую воду. Смерть не заставила долго ждать. Трупы штабелировали у дверей вагона.

В Германии я находился в нескольких временных пересыльных лагерях, пока не попал в постоянно действующий так называемый шталаг Хеммер в г. Изерлон Рурской области.

Отсюда военнопленных посылали на работы в угольные шахты. Но из-за общего истощения меня некоторое время держали в камере.

Весной 1944 г. в составе большой группы военнопленных я был отправлен в Обергаузен на шахту АО «Конкордия». Здесь находилась рабочая команда военнопленных из Советской России № 113R. Лагерь же, в котором я находился и работал, назывался «Лалуд». Труд на шахте был воистину каторжный. Забои настолько низкие, что приходилось работать стоя на коленях. Пока не вырубишь норму, наверх не поднимают, иногда целые сутки. Питание скудное, но получше, чем в лагере.