Обретешь в бою

Но Збандут вес же постучал в комнату Аллы Дмитриевны. Она вышла босиком, пальцы рук измазаны тушью. Любезно предложила навестить их еще, если задержится.

— Захотите поплавать — прошу к четырем, — сказала с легким кокетством. — Это мое время.

* * *

Брак Гребенщикова с Аллой Сивачевой наделал в свое время в городе немало шума. Начальник цеха и лаборантка. Сорок два и девятнадцать. Соотношение возрастов, не часто встречающееся. Аллу знали многие. Это была на редкость красивая девушка, и вздыхателей вокруг нее вилось достаточно. Только вот никто не мог похвастаться, что пользуется у нее успехом. Мать иногда подзуживала: «Какого принца ты ждешь?» — «Ты за папу как выходила? По любви? И я хочу так же», — отшучивалась Алла. Не тревожился только отец. Может быть, потому, что отцы вообще меньше беспокоятся за судьбу своих детей, а может, ждал жениха недостойнее. Он очень высоко ценил свою дочь. И не потому, что она была хороша собой. Умненькая. Любимое занятие — книга. И на книги он денег не жалел. Заходил разговор о новой шубке — отец ежился — считал, что и старая еще не так плоха, они с матерью в ее годы не в таких нарядах ходили, новая сатиновая спецовка считалась верхом щегольства. А на книги — сколько ни попроси — выкладывал.

Гребенщиков захаживал в лабораторию раз в неделю. Для порядка. Даже если все было хорошо, он находил, к чему придраться. То стружка не убрана со станка для сверления проб, то окна не протерты. А когда в лабораторию поступила Алла, он стал появляться каждый день и не на три минуты. Беззлобно пожурит за нерадивость, а потом усядется и начнет что-нибудь рассказывать. Всегда интересно. То о поездке в Америку, то о Чехословакия, где внедрял русскую школу сталеварения, то садился на своего излюбленного конька — посвящал в тайны живописи.

Раньше он заходил только в утреннюю смену, а теперь стал наведываться и в дневную, и в вечернюю, но лишь тогда, когда работала Алла. К ней лично он никогда не обращался, однако наблюдательных девушек не проведешь. Они слегка завидовали Алле, но и были признательны ей: гроза цеха перестал быть грозой лаборатории.

Так продолжалось довольно долго, месяца три, а потом Гребенщиков вызвал Аллу к себе в кабинет. Та вошла встревоженная — никакой вины за собой не чувствовала, но знала, что вызов в этот кабинет для всех заканчивался выговором.

— У меня к вам огромная просьба, — сказал Гребенщиков просительным тоном. — Давайте поедем сегодня в Донецкий оперный на премьеру. Ставят «Корсара». Думаю, вы не видели. Да и я, кстати.

Все что угодно ожидала Алла, но только не этого. Она растерялась от неожиданности. Как быть? Отказаться не было причины. Согласиться? Но что сказать папе и маме?

Гребенщиков понял ее.

— Я могу заехать за вами, а могу просто подождать там, где вам удобнее.

— У центрального «Гастронома», — неожиданно для самой себя быстро выпалила Алла и сконфузилась: слишком уж большую готовность, проявила она.

— Тогда в пять.

В этот вечер Алла увидала совершенно незнакомого ей человека. Гребенщиков был как никогда весел, оживлен, рассказывал всякую всячину. Он неплохо разбирался в музыке и временами с упоением слушал ее, даже забывая о своей соседке.

В антракте они бродили по фойе, рассматривали выставленные донецкими художниками картины. И каждой Гребенщиков давал свою оценку. Здесь необоснованно мрачный фон, здесь плохо выдержана перспектива, здесь чересчур яркие огни при недостаточно темном небе. У портретов он не задерживался («В портретной живописи не разбираюсь», — признался он).

Вначале Алла чувствовала себя скованно, к тому же слишком много взглядов останавливалось на них. Заметная, что ни говори, пара. Она слышала, как одна дама, тощая, как жердь, и страшная, как семь смертных грехов, играя невесть каким чудом сохранившейся лорнеткой, съязвила в их адрес: «Отрадно видеть, когда папы ходят в театр с дочерьми». Но потом Алла оттаяла и вела себя так, будто находится в обществе давно ей знакомого славного человека.

Всю следующую неделю Гребенщиков не появлялся в лаборатории, и Алле было обидно до слез. Она пыталась разгадать, что, собственно, случилось, чем она провинилась, в чем допустила ошибку. Одно было несомненно: чем-то оттолкнула она человека, который потянулся к ней. Но чем? Чем? Может быть, слишком легко согласилась на поездку? Но разве это такой уж большой грех?

А что если фраза старой ведьмы задела его и отпугнула?

Она работала во второй смене, а Гребенщиков, как назло, заходил только в первую и по-прежнему распекал лаборанток за каждую мелочь. Девушки посмеивались: «Развеялись Аллочкины чары».

В конце недели Гребенщиков позвонил в лабораторию и попросил Аллу зайти в кабинет.

Она пришла напряженная, готовая и услышать резкость и ответить резкостью, но <юн с обескураживающей простотой сказал:

— Вы простите, но у меня было такое настроение… Не хотел и вам его портить. Проявите великодушие.

И она простила.

В воскресенье они поехали в Приморск. Гребенщиков водил машину лихо, уверенно. Два с половиной часа — и они у моря.