Обряд

Да и не время сейчас для чувств и всех этих копаний. Он дает по газам, прежде чем успевает захлопнуться дверь. Они сворачивают налево на узкую и ухабистую улицу Ленина, которая изгибается вокруг площади, лавируют между прохожими, газ-тормоз, заслуженно получают клюкой по капоту, в конце концов выворачивают в проезд позади вокзала. Когда они наконец останавливаются, Мишаня отрывает руки от руля и обнаруживает, что не может даже повернуть ключ зажигания — так сильно они трясутся.

— Я вас везде ищу! Куда вы делись? — спрашивает Мишаня, пытаясь поймать Настин взгляд.

— Сломалась машина, поймали попутку до поселка, собирались уезжать, — резко, почти срываясь на крик, отвечает чужак. — Бежать нам отсюда надо, Миша. Поможешь?

Мишаня чувствует, как по спине у него пробегает холод.

— Зачем бежать? — спрашивает он, повернувшись к ним.

— Вот и я не знаю зачем. — Настя наконец встречается с ним глазами. — Ведь он меня везде найдет.

— Кто?

Настя жмурится.

— Сатана. Я звала его, и он пришел. Я просила его забрать нас всех, и он заберет, уже забирает по одному, и ничего ты тут не изменишь, никуда не спрячешься.

Сказав все это, Настя распахивает глаза. Зрачки у нее, как две капли масла на сковородке, растекаются, пока не становятся огромными, почти заполняя своей чернотой ее серо-розовые радужки. Отзвуки криков в микрофон, доносящиеся с улицы, напоминают Мишане треск подступающего пожара. Он переводит глаза на чужака — тот щурится, будто хочет что-то сказать, но не решается, только сжимает Настины маленькие белые ладошки в своих здоровенных ручищах.

— Все будет хорошо, — говорит он наконец. — Я тебя увезу отсюда, Стю. Мишка нам поможет, так ведь?

Мишаня сдвигает шапку на затылок.

— Что не так? — таращится на него чужак.

— Тут одна дорога. И прямо за площадью там стоит патрульный. Не местный он, из города. Остановит, боюсь.

— А если я за руль сяду?

— А если ты — тем более. Ты прости, но на местного ты не похож, и даже на городского. А он стоит там с палкой своей полосатой, только и ждет. Нам надо переждать, пока все это рассосется. — Мишаня кивает в сторону площади. — Вечером нужно ехать, по темноте, когда они все уже в город вернутся.

— Вечером, значит. — Чужак кусает губы.

— Но я хотел вам сказать важное, чего, собственно, искал вас, — спохватывается вдруг Мишаня. — Насте грозит опасность.

— Какая? Откуда знаешь?

— Да ко мне заходили. — Мишаня поворачивается к чужаку разбитой половиной лица. — И предупредили.

— Я заметил, но думал, мало ли. Что случилось?

Мишаня рассказывает им, как в его квартиру вломились Вася с Сашей, как требовали не впутывать баб в мужские дела и научить курицу уму-разуму, что это они подложили ему в кровать волчью голову и что они грозились в следующий раз отрубить голову Насте, если он не сделает так, чтобы она оставила их в покое. Все время, пока он говорит, Настя сидит, прислонившись к окну, и рисует на запотевшем от ее дыхания стекле символ.

— Вася — это который? — Чужак поворачивается к Насте.

— Рыжий, финн, — отвечает она, облизнув пересохшие губы.

— Он не финн, просто рыжий, — не задумываясь, поправляет ее Мишаня. — И он был сейчас на площади, вас искал.

— Значит, он тоже в сговоре, — бормочет Матвей.

— В каком? — На лбу у Мишани выступает испарина.

— Тогда, шесть лет назад, в лесу произошло преступление. И тот, кто сделал это, сейчас заметает следы. От свидетелей избавляется. И Настя из них — последняя.

Мишаня вдруг ощущает, как маленький душный салон машины начинает вращаться, и открывает окно. Мысли скачут, перепрыгивая одна через другую, как кошки от веника. Что это значит? Какой еще сговор? А как же его брат? Его тоже… убрали?

— Что нам делать теперь? — Мишаня перегибается через сиденье, пытаясь заглянуть чужаку в глаза. Ему кажется, что голова у него сейчас взорвется.

— Погоди, парень, погоди. Мне подумать надо.

Чужак жмет пальцами виски и отстукивает дробь по полу ботинком.

Из окна, со сцены, эхом разносясь под низким небом, звучат предвыборные речи кандидатов. По размеренному, лишенному эмоций голосу Мишаня узнает Славу.

— Как мало нас осталось! А раньше… в электричке из города было не сесть, так все рвались к нам в поселок. В гостинице номеров свободных никогда не было, а сейчас стоит заброшенная, разрисованная всяким безобразием. Из города к нам за продуктами ездили в универсам, потому что для работников завода все самое лучшее привозили. Есть здесь такие, кто еще помнит те времена?

По толпе прокатывается одобрительный рокот. Выдержав паузу, Слава продолжает говорить:

— Но это можно вернуть! Всех, кто уехал, можно вернуть, и еще столько же приедет новых. В окнах по вечерам будет гореть свет, в магазинах снова будут очереди, поезда снова пойдут к нам.

Среди собравшихся слышатся возгласы согласия.

— Все в наших руках! Точнее, в ваших! Когда вы возьмете в руки бюллетени и будете думать, где поставить галочку, ставьте ее не человеку, не лицу, не мне или моему оппоненту. Ставьте ее напротив своего будущего.

Несколько человек начинает аплодировать.