Обрученные грозой

Стонет сизый голубочек;Стонет он и день и ночь;Миленький его дружочек

Отлетел надолго про-о-о-чь…[33]

Голос ее был не слишком силен, но приятен, а Палевский и вовсе оказался великолепным аккомпаниатором. Докки с изумлением и восхищением наблюдала, как его сильные гибкие пальцы легко пробегали по клавиатуре, мягко брали пластичные широкие аккорды, отчего старый романс зазвучал по-новому: задушевно, с надрывной тоскливой ноткой, передающей страдания сизого голубочка. Не только Докки, но и все присутствующие с наслаждением слушали игру Палевского, а едва романс закончился, разразились восторженными аплодисментами. Краснеющая Надин присела, Палевский встал и поклонился. Сербина же, решив, что именно пение ее дочери вызвало столь бурный отклик, довольно заявила:

— Надин у меня весьма способна к музыке и пению, а также к другим наукам, подобающим юным барышням.

Тем временем Палевского не отпускали, наперебой умоляя исполнить еще что-нибудь, по его выбору и на его вкус.

— Коли вы так желаете, я исполню романс… — генерал достал стоящую за фортепьяно гитару.

Присев на табурет, он рассеянно перебрал нежно зазвучавшие струны, Докки же мгновенно перенеслась мыслями в тот чудный июньский вечер, когда Палевский пел, не отводя от нее глаз. Полумрак той комнаты, офицеры, сидевшие вокруг неприбранного после ужина стола, звуки гитары и его обворожительного голоса, его веселый и ласковый взгляд, обращенный на нее, ощущение счастья, охватившее ее тогда, — все представилось так живо, что она вздрогнула, почувствовав, как по коже пробежали мурашки.

Но сейчас, в этой гостиной, полной гостей, Палевский не смотрел на нее. Он склонил голову к гитаре, сделал небольшую паузу, затем решительно взял несколько аккордов и запел:

Холодный взор твоих очейНе обещал и не лукавил,Но душу замереть заставил,Унес покой моих ночей.Не ведал я, что женский взглядНавеки покорит и ранит,Заворожит, пленит и станетДороже всех иных наград.

Докки затаила дыхание. Следя за его чуткими пальцами, которые ласково касались гитарных струн, она напряженно вслушивалась в строчки романса; страстный, проникновенный голос Палевского завораживал, заставляя верить тем словам, которые звучали в тиши гостиной.

Вдали, там, где война и кровь,В вечерний час, остыв от битвы,Я повторял одну молитву,Прося, чтоб свиделись мы вновь.

Неожиданно он вскинул голову, их взгляды встретились. Блики свечей переливались в его прозрачных глазах.

Ты — тайна счастья моегоТы словно жизни совершенство,Ты — сердца нега и блаженство,Ты — лед, и жар, и страсть его.

И терпких губ твоих виноВ чудесный миг испив однажды,Отведать вновь спешу, но жаждуМне утолить не суждено.Тобою лишь одной томим,Я постигаю неизбежность,Познав и грусть твою, и нежность,Стать вечным пленником твоим.

Он вновь склонился к гитаре, а она так и не спускала с него глаз. Сердце ее билось сильно-сильно, чуть не выпрыгивая из груди, а в душе робко расцветала, распускалась вдруг обретшая очертания надежда…

Твои печали утолить,

И радостей твоих коснуться,В твоих объятиях проснуться…Ах, что желанней может быть?..[34]

Прозвучали последние аккорды. Затихающие звуки гитары еще несколько мгновений дрожали в воздухе, после чего Палевский резко встал и поставил инструмент на место.

Слушатели заахали, зааплодировали, особо чувствительные дамы достали платочки. Он более не смотрел на Докки, но когда она смогла наконец отвести от него глаза, то к своему ужасу заметила, что на нее очень внимательно смотрит его мать, графиня Нина Палевская, от которой, судя по всему, не укрылись взгляды, которыми обменялся ее сын с хозяйкой вечера — Ледяной Баронессой.

Глава XIII

— В моей душе все перевернулось, и припомнились переживания, которые, к счастью, мне довелось испытать, — растроганная Думская промокнула глаза. — Чей это романс? Никогда раньше его не слышала.

Палевский помедлил, а потом ответил:

— Его написал я.

— Стихи? — уточнила одна из дам с мечтательным выражением на лице.

— И музыку, — он небрежно повел плечами, будто сочинять романсы было делом для него привычным и будничным.