Обручник. Книга третья. Изгой

«После смерти профессора Михайловского я имел разговор с профессорами САГУ Захарченко и Шляхтиным о психическом состоянии Михайловского, причем оба они вполне разделили мое мнение в психической ненормальности покойного. Свое заключение о ненормальности вывел я из тех факторов, которые мне сообщены были первой его женой. Врачебную записку священнику, которая послужила бы оправданием перед архиереем, я дал потому, что сам отказал в просьбе Михайловской об обвинении ее мужа, но не хотел ее окончательно огорчить, не оказав содействия к тому, чтобы отпевал священник. Признаю, что в этой записке неуместно слово «лично», но приписке я придавал очень мало значения, как имеющую ничтожное внутрицерковное значение. Однако фальши в ней никакой не признано».

Элеонора, прочитав, отложила протокол и вдруг спросила Фрикиша и Слука-Зубова.

– А хотите знать, как действительно все было?

– Естественно, – за обоих ответил Григорий-Игорь.

– Они договорились застрелиться вместе.

– Ну уж? – Это – отдельно – Слук-Зубов.

– Да вряд ли. – Фрикиш.

– Потом, – продолжила она, – бросили жребий.

– Выпало стрелять в него ей? – Вопрос-догадка был задан мужчинами почти в один голос. – Она в него выстрелила, но не убила.

– И вдруг ей показалось, – подхватил Слук-Зубов, – что он-то по ней не промахнется.

– И убежала, – заключила Элеонора.

Она закурила.

– Вполне все логично, – произнес Фрикиш. – Но как подверстать подо все это Луку?

– Вот об этом пусть эти тупари и думают.

Элеонора вновь пахнула на Фрикиша дымом.

– И я бы точно так поступила, – сказала она. – На кой черт погибать из-за выжившего из ума старика?

– А это что за приписка?

Григорий-Игорь вынул из-под протокола какую-то, по почерку Лукой писанную, бумажку.

Прочитал вслух:

– «Прошу Вас принять к сведению, что я совершенно не верю в серьезность моего обвинения по делу Михайловского. Причиной моего ареста, конечно, послужил мой ответ профессору Гальдовскому при его последнем визите ко мне».

– А кто такой Гальдовский? – спросила Элеонора.

И почему-то воткнула неприкуренную папиросу табаком в рот. Как следует не отплевавшись, она сказала:

– Пишите.

– Что именно? – поинтересовался Фрикиш.

– То, что должно обязательно звучать в обвинительном постановлении.

Однако перо навострил Слук-Зубов.

– «Войно-Ясенецкий, – начала она почти торжественно, – изобличается в том, что 5 августа 1929 года, то есть в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийства Михайловского – его жене Екатерине выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имеющимися в деле…»

Она остановила диктовку и обратилась к Григорию-Игорю:

– Скажи, знаток Уголовного кодекса, на какие это статьи тянет.

– Минимум на две.

Вернее, на три.

– Ну не тяни!

– На десятую, четырнадцатую и сто восемьдесят шестую.

– Тоже мне знаток! – укорил его Фрикиш. – Две предыдущих цифры – это параграфы. А статья одна.

– Однако соображения Элеоноры, – сказал он вослед, – принимаются целиком и полностью.

И, естественно, приятно ей было увидеть, что в истинном постановлении они звучали именно так.

Слово в слово.

11

Единственное, что Сталин читал наедине – это стихи.

Причем читал всякий раз с восторгом, – коль это была настоящая поэзия, – забыв или не желая знать имя автора.

Стихи для него существовали сами по себе. В развилье строк он угадывал более чем стон.

В глухоте согласных значительно больше, чем ритм. А рифмы цвели ромашками, незабудками и другими луговыми местожителями. Сколько раз пробовал он создавать – для себя – что-то в виде антологии. Решал брать у каждого поэта по одному стихотворению и в минуты особого душевного разлада не искать книг, где они напечатаны, а раскрыть папку и…

Но антологии не заводил он по причине, далекой от лени или недосказа, – он ее боялся. Боялся почти панически. И все оттого, что потом появится тяга писать самому.

А он – дал зарок не терзать душу собственными стихами.

Есть ли у него ревность к преуспевающим поэтам? Скорее да, чем нет. Но эта ревность не из тех, которая может довести до неприязни. Например, в двенадцатом году он не знал ни Осипа Мандельштама, ни Бориса Пастернака. А когда они возникли перед ним со своими шедеврами, растерялся.

Как так могло случиться, что их поэзия прошла мимо его внимания? Причем минуя даже две революции – игрушечную, которой явился бездарный февраль, и Октябрьскую, которая дала стране почувствовать истинный разгул перезревшей от ожидания стихии.

С первым из перечисленных двоих Сталин заочно свел впечатления, с Борисом Пастернаком.