Обручник. Книга третья. Изгой

Февраль. Достать чернил и плакать!Писать о феврале навзрыд,Пока грохочущая слякотьВесною черною горит.Достать пролетку. За шесть гривен,Чрез благовест, чрез клик колесПеренестись туда, где ливеньЕще шумней чернил и слез.Где, как обугленные груши,С деревьев тысячи грачейСорвутся в лужи и обрушатСухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,И ветер криками изрыт!И чем случайней, тем вернееСлагаются стихи навзрыд.

И он бы дошел до взрыда. Но, как в свое время запретил себе писать стихи, так и замуровал чувства, отвечающие за слезы. Потом – на ревнивом порыве – кинулся добивать себя совершенством другого стихотворения. И с удовольствием расслабился.

Юноша с лошажьим лицом неспособен был уничтожить его раз и навсегда. Он дал отдушину.

В следующем же стихотворении сборника повеяло обыкновенностью.

Как бронзовой золой жаровень,Жуками сыплет сонный сад.

Вот он, спасательный круг – тот же «сонный сад».

Это тебе не «грохочущая слякоть» и даже не «клик колес».

Но когда знаешь, в мире существует некто способный на нечто, то возникает еще одно желание – потерять и то и другое в однородном множестве.

И он страшно обрадовался, когда через какое-то время прочитал мандельштамовское:

Образ твой, мучительный и зыбкий,Я не мог в тумане осязать.«Господи!» – сказал я по ошибке,Сам того не думая сказать.Божье имя, как большая птица,Вылетела из моей груди.Впереди густой туман клубится,И пустая клетка позади.

Этого достаточно, чтобы не только насторожиться. Но и полюбить. Причем почти безоглядно. Несмотря на червоточину – «густой туман». Но ожидалось что-то еще. Может, даже более раскованное. Потому как тут явно превалировала интеллигентная сдержанность.

И ударило другое. Если не под дых, то по нервам! Это было началом отчуждения.

Автора к тому принуждало то, что его окружало:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухших желез.Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир петербургских речных фонарей.Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток,Петербург, я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.Петербург, у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок.И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

С момента «божьей птицы» до «припухлых желез» прошло восемнадцать лет. И зрелость настроила на ностальгическую трату обветшалой за это время памяти. И появилось желание пошелестеть страницами пастернаковского сборника, чтобы… Найти аналогию! Вряд ли. Скорее всего, попробовать пожить чем-то противоположным:

Весна, я с улицы, где тополь удивлен,Где даль пугается, где дом упасть боится,Где воздух синь, как узелок с бельемУ выписавшегося из больницы.Где вечер чует, как прерванный рассказ,Оставленный звездой без продолженья,К недоуменью тысяч шумных глаз,Бездонных и лишенных выраженья.

Значит, «шумней слез» – глаза? Взято на заметку, как торжество, а далеко не открытие.

Русская поэзия обширна и занимательна. Потому часто оказывается полигоном для разного рода экспериментов. Один Маяковский чего стоит! Да и вся свора, которая вокруг него веселилась и вилась. И выбор делать не надо. Нужно просто научиться ждать нового явления, не раздувая старое до положения мифа.

Бесспорны далеко не многие.

А остальным, пока живы, надо доказывать свою поэтическую состоятельность.

ПРОИСКИ «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЫ» 1930 года