Обручник. Книга вторая. Иззверец

Гнусней разбойничьей ватаги,Страшнее полчищ комарьяТвои томительные враки,Что недостойна ты меня!А я пришел к Тебе затем лишь,Чтоб обесславить нищий род,И ты одну надежду тешишь,Что кто-то честь твою спасет.Смотрю на эти экивокиИ думаю: «Зачем тебеНанизывать тоску на строки,Неподходящие судьбе?Да отпусти же тормоза ты,Побудь сама собой хоть миг,И ты поймешь, что оба радыМы чувствам, что пришли из книг.Что нету у меня намека

Тебе недолю учинить.А ты заране мнишь жестокоЗа что положено любить.

Он чуть перемолчал, потом, хрипловато хихикнув, произнес:

– И тут она неуклюже созналась, что беременна.

Пока Аспирант размышлял куда бы вставить этот кусок стихов и прозы в будущий роман Оракула, как тот сказал:

– А тем временем миф набирал силу.

Поскольку это было сказано фальцетом прошлого, голос настоящего спросил:

– Какой?

– Тот, что обозначил мистическую жизнь.

Хохот разломил паузу и снова пошли стихи:

Полюбил до первого клеваРыбины, какую еще не поймал.«Как дела?» – меня спросят.Отвечу: «Клево!»А на самом деле рыбалка хреноваИ смеются в глаза мне и стар и мал.Что при жизни хотим мы оставить на этом свете

И не думается вгорячах.Может, вечно дырявые гиблые сетиТе, про какие сказали дети:«Тятя! Там чей-то курится прах!»А стихи-то лучше писатьПри свечах…На этот раз Оракул не захохотал.Даже не усмехнулся.Равно как и не улыбнулся тоже.

А сказал кому-то, кого, скорее всего, видел перед собой:

– Моя душа – мой алтарь.

И тут же добавил:

– Поэзия и есть искупительный грех.

А затем начал о чем-то другом:

– Его душа обуглилась раньше, чем он ощутил, что находится в горниле недоступного. Хотя микроскопичность бытия делала его жизнь почти невыносимой. И он не мог позволить себе почти что ни одну вольность.

Он уставил глаза к потолку и, кажется, сказал самому небу:

– У славы, как у всякой праздничной трапезы, есть свои объедки. Вот они-то и представляют из себя зависть.

Он опустил глаза и сказал:

– Когда в полночь гасло электричество, то наступало время его лампового… несколько снисходительного света.

И в это время на самом деле погас свет.

И, всполошившись где-то в глубине коридора, разом две медсестры обменялись возгласами недоумения и одна из них закалила свечу.

А он сказал:

– Свеча дрожала в ее руке и сорила каплями воска как слезами.

И он горящим лицом, как в мелководье зарылся в свои иззябшие от ожидания обнять кого-то ладони.

И Оракул продемонстрировал как это случилось.

Но его мистику разрушил вновь вспыхнувший свет.

И Оракул сказал:

– Часто природа требует от нас больше, чем мы можем дать.

И затем уже комментировал что-то им виданное:

– Тут умирало все иносказательное и жизнь обжигала своей реальностью.

Он пожевал какое-то невыговоренное слово и произнес:

– Его стихи – это притча нашего времени.

И далее, видимо, заторопился поведать о той обстановке, которая вооружала чтение тех самых стихов:

– Стакан воды, как правило, непитой, присутствовал как важный атрибут, что лектора тут ждали.

Лектора?

А куда же девался поэт.

Оракул же сказал:

– Надо достойно пережить земное предназначение и приготовить себя для встречи с небом.

Он вздохнул и заключил:

– Научиться понимать любовь так же сложно, как неимоверно трудно переводить на вседоступный… незнакомый тебе язык.

И когда Аспирант кинулся это записать, как бы вдогон тому, что только было сказано, произнес:

– Усмехнитесь в глаза тому, кто скажет, что вы ему сколько-то понятны, поскольку вы непонятны даже самому себе.

И вдруг отдарился четверостишием:

Промчались ресницы туда-сюда,В глазах безудержная блажь.Ну что ты на это скажешь,когда Душу за них отдашь?И – уже знакомо – хрипловато засмеялся.Аспирант чуть вскинул веки.

Кажется, что-то потустороннее крылось в искусительных речах Оракула.

Неужели именно это представляет научный интерес для психиатрии?

А тем временем Оракул выдал, видимо, все же афоризм:

– Мелочная жизнь – вот главный памятник гордыне.

И – следом: